Они узнали, что в Петербурге начались формальные процедуры по вопросу долгов Федора Достоевского, что превращало их кратковременный отдых в бесконечный. Испробовали всевозможные блюда, предлагаемые в Дрездене, от языка до мороженого. Всё это время почти не расставались друг с другом. Федор сказал ей, что она – самое щедрое существо на земле, но лишь потому, что еще очень молода; вскоре она разглядит, что вышла замуж за беззубого старого грешника. Анна ответила, что в его словах нет ни крупицы правды, что она будет любить его вечно и останется самой счастливой женщиной на свете. После ужина ходили в сады, под руку бродили меж лип и каштанов, усыпанных розовыми цветами, бегали наперегонки к пристани на Эльбе, слушали концерты[370]. Федор купил новую коричневую шляпу и был невероятно рад, когда Анна отметила, что та ему идет. Каждую ночь он подолгу готовился ко сну, будто собираясь с духом перед путешествием, затем целовал ее и желал спокойной ночи – после чего они продолжали разговаривать, иногда часами. То было самое счастливое время дня для них обоих. Федор попросил Анну рассказать ему историю их любви, а когда она закончила, заявил, что любит ее в десять раз сильнее, чем когда они впервые встретились.

Беременность Анны была уже заметна. Говорят вот, детей иметь тяжело? Кто это говорит? Это счастье небесное![371] Девочку решили назвать Соней, именем героини «Преступления и наказания»[372], а мальчика Мишей, в честь брата. Михаила не было уже три года, но Федор мог поклясться, что во время последнего его припадка тот стоял в дверях.

Они часто ругались и быстро мирились. Анна была столь же гордой и неуверенной в себе, как и Федор, отчего оба проявляли излишнюю чувствительность к мнимым обидам. Время от времени то один в раздражении убегал в парк, то другая отказывалась разговаривать, пока не услышит извинений; но никто из них не мог долго выносить неуверенность, и вскоре они выискивали повод нарушить тишину шуткой. Единственным постоянным источником конфликта был ежедневный поход на почту. Катков так и не выслал денег, Паше хватило наглости попросить денег у матери Анны, а призрак Полины реял над каждым письмом от неизвестного адресанта.

Было очевидно, что Анна знает о последнем письме Полины, которое было по отношению к ней весьма грубым. Однажды во время ссоры Анна заявила, что составляет весьма решительное послание «определенной персоне», которая ее сильно обидела, и Федор потребовал сообщить, кому, пока она молча писала за столом. В другой раз, когда Анна уходила купить конверты, Федор спросил, на какую именно почтовую станцию она направляется. Последовал ответ, что она не собирается перехватывать его письма, если речь об этом. Анна стояла у входной двери; он подскочил к ней с дрожащим подбородком и заявил, что она не имеет права вмешиваться, даже если он и изменяет ей. Она холодно ответила, что его дела ее не волнуют, но будь он с ней более открыт, ей бы не пришлось вести собственную затянувшуюся переписку. Он спросил, кто же посмел досаждать ей; она не сказала. В конце концов на почту отправились вдвоем. Достоевского ждало там одно письмо – от Каткова. Деньги были получены, и они наконец-то могли покинуть Дрезден.

Сначала планировали направиться в Женеву, где Федор принялся бы за свой новый роман, но по пути туда он хотел заехать в Баден-Баден. Соблазнительная мысль меня мучила: выиграю хоть 2000 франков лишних. Хуже всего, что натура моя подлая и слишком страстная: везде-то и во всем я до последнего предела дохожу, всю жизнь за черту переходил[373]. В Гомбурге настоящая проблема крылась в том, что он приехал без Анны и постоянно отвлекался – возможно, будь они вместе, система снова заработала бы.

В это время года в Баден-Бадене было тихо, так как большинство туристов отправились на Парижскую выставку[374]. Молодожены заселились в роскошный отель Zum Goldenen Ritter в центре города, и Федор отошел поглядеть на столы казино. Я и до сих пор держусь убеждения, что в азартной игре, при полном спокойствии характера, при котором сохранилась бы вся тонкость ума и расчета, невозможно не одолеть грубость слепого случая и не выиграть[375]. К следующему дню он потерял значительную сумму, и они переехали в более скромную квартиру на окраине города с полной энтузиазма и бесполезной горничной. Новое жилье было значительно дешевле благодаря начинающемуся в 4 утра и не прекращающемуся ни на минуту стуку кузнечного молота по наковальне в комнате под ними. Всю ту ночь снилась мне рулетка, игра, золото, расчеты. Я всё что-то рассчитывал, будто бы за игорным столом, какую-то ставку, какой-то шанс, и это давило меня как кошмар всю ночь[376].

Утренняя тошнота Анны продолжилась и на следующий день; она без движения лежала на диване. Федор вышел купить ей мятных леденцов и клюквенного сока, а затем отнес пять из оставшихся у них 45 дукатов к игральному столу. Когда он проиграл их, то вернулся и взял еще десять, оставив их с 30 дукатами. Потеряв и их тоже, вернулся и грустно сел на краешек дивана, где спала Анна. Отбросил кошелек, который не принес ему ничего, кроме неудач. Пришла мне одна адская мысль: «А что, не занять ли в конце концов, после исповеди-то, денег?» Таким образом, я исповедь приготовил, так сказать, как бы какой-нибудь «фенезерф под слезами», с тем чтоб этими же слезами дорогу смягчить. Две мысли вместе сошлись, это очень часто случается[377]. Разбудив Анну, Федор начал рассказывать ей о происшедшем. Анна заверила Федора, что все понимает и что он может взять еще денег. Она дала ему еще пять дукатов. Он вернулся поздно. В какой-то момент он выиграл 400 франков, но задержался дольше, чем планировал, и умолял ее о прощении, говоря, что недостоин ее.

Так продолжилось и на следующий день. Федор взял еще пять дукатов и проиграл их. Анна плакала, хотя и отказывалась отчитывать его. Он попросил еще денег; она не давала; он взмолился – и выклянчил два дуката. Скоро проиграл и их. Оба согласились, что быстрый отъезд в Женеву будет к лучшему. Она отдала ему последние три дуката, оставшись только с 15, и Федор предположил, что ей лучше было бы отказывать ему, а не потакать; ее самоотверженность была мучительна.

В тот день они столкнулись с Иваном Гончаровым, автором романа «Обломов». Тот сказал, что Тургенев накануне видел Федора за игральным столом, но не приблизился, так как знал, что игроки не любят, чтобы их прерывали[378]. Отношения с Тургеневым значительно охладели после обиды, нанесенной Федором из-за «Призраков». В мартовском выпуске «Русского вестника» Каткова Достоевский только что прочитал новый роман Тургенева, «Дым», и возненавидел его. Очень выделанно и придумано. В «Дыме» Тургенева заметно страшное падение художественности. Он не знает России[379]. Как это часто с ним случалось, самым значительным достижением Тургенева после выхода в свет новой книги было объединение радикалов и реакционеров в безоговорочном осуждении. В те беспорядочные времена порицание Тургенева связывало всех русских интеллектуалов, хотя они и жадно ловили каждое его слово. Но в этот раз Федор не собирался вставать на защиту собрата-писателя; наоборот, он считал, что Тургенев слишком долго прожил в Европе и потерял связь с родиной. Старая, исписавшаяся, обозленная баба![380] Но приличия требовали, чтобы Достоевский нанес визит, иначе могло показаться, что он избегал возврата долга в 50 талеров, которые уже два года должен был Тургеневу.

Тургенев теперь жил по соседству с любовью всей своей жизни, Полиной Виардо, и ее мужем Луисом, с которым был в хороших отношениях. Писательством он зарабатывал больше Федора; еще 5000 франков в год ему приносило поместье Спасское, расположенное недалеко от родового гнезда Толстых. Тургенев всегда был более известным, больше зарабатывал, имел больше связей. Во время приступов душевной щедрости Федор признавал, что и проза Тургенева была лучше. Но в полдень 10 июля, когда он навестил Тургенева, их зачастую продуктивное соперничество грозило перерасти в открытую враждебность.

Он был в какой-то домашней куцавеечке на вате, вроде как бы жакеточки, с перламутровыми пуговками, но слишком уж коротенькой, что вовсе и не шло к его довольно сытенькому брюшку и к плотно округленным частям начала его ног; но вкусы бывают различны. На коленях его был развернут до полу шерстяной клетчатый плед, хотя в комнате было тепло[381]. Но я помнил по бывшему уже опыту, что он лобызаться-то лезет, а сам подставляет щеку, и потому сделал на сей раз то же самое; обе щеки встретились. Он, не показывая виду, что заметил это, уселся на диван и с приятностию указал мне на кресло против себя[382].

Тургенев тут же принялся высоким голосом жаловаться на критику «Дыма». Возмущение читателей вызвала основная идея: если Россия внезапно исчезнет с лица земли – невелика потеря: мир продолжит существовать, как и прежде. Оказалось, что Россия почему-то не обрадовалась такому посылу, и Английский клуб в Москве даже начал собирать подписи, чтобы исключить его. Но Федор был не тем, кому стоило жаловаться. Непоколебимый патриот, он терпеть не мог либералов, оскорбляющих Россию во имя любви к ней. Нельзя же слушать такие ругательства на Россию от русского изменника, который бы мог быть полезен[383].

Федор взял томик в руки.

– Эту книгу надо сжечь рукой палача, – сказал он[384].

Тургенев с вызывающей скромностью осведомился о причинах и в ответ услышал целую обвинительную речь: автор ненавидит Россию, не верит в ее будущее. Тургенев действительно верил, что есть одна общая всем дорога и неминуемая – это цивилизация и что все попытки русизма и самостоятельности – свинство и глупость. Он упомянул, что пишет большую статью на всех русофилов и славянофилов.

– Для удобства вам бы стоило выписать из Парижа телескоп, – сказал ему Федор[385].

– Для чего? – спросил Тургенев.

– Отсюда далеко. Вы наведите на Россию телескоп и рассматривайте нас, а то, право, разглядеть трудно. – Тургенев покраснел от злости, а Федор продолжил с напускной наивностью: – А ведь я не ожидал, что все эти критики на вас и неуспех «Дыма» до такой степени раздражат вас; ей-богу, не стоит того, плюньте на всё.

– Да я вовсе не раздражен, что вы!

Федор сменил тему, и они заговорили о личных делах, но когда в разговоре всплыла тема Германии, Федор закусил удила и начал бранить немцев за мошенничество, плутовство и глупость, выражая сомнение в идее их цивилизационного превосходства над русскими.