– Нет, – отвечал он решительно, – я никогда не подпишу своего имени под чужой работой.

– Ну так возьмите стенографа и сами продиктуйте весь роман: я думаю, в месяц успеете кончить.

Достоевский задумался, прошелся опять по комнате и сказал:

– Это другое дело… Я никогда еще не диктовал своих сочинений, но попробовать можно… Да, другого средства нет, не удастся – так пропал… Спасибо вам: необходимо это сделать, хоть и не знаю, сумею ли… Но где стенографа взять? Есть у вас знакомый?

– Нет, но найти не трудно.

– Найдите, найдите, только скорее.

– Завтра же похлопочу.

Так и вышло, что 4 октября 1866 года в 11.28 утра (Федор наказал «не ранее и не позднее» 11.30) двадцатилетняя стенографистка Анна Григорьевна Сниткина позвонила в дверь квартиры 13 дома Алонкина в Столярном переулке. Когда горничная открыла дверь и пригласила ее в комнату, оказавшуюся столовой, Федор бродил по квартире с взлохмаченными волосами, с распахнутой грудью и в домашних туфлях. Встретившись глазами с выпускницей стенографических курсов Ольхина, стоявшей в дверях в башлыке, с карандашами и портфельчиком в руках, он вскрикнул от стыда и скрылся за дверью.

Федор застегнул рубашку, накинул старый синий пиджак, расчесал волосы и попросил принести в кабинет крепкий черный чай. (Я скажу, что свету провалиться, а чтоб мне чай всегда пить[343].) Было крайне странно находиться в кабинете наедине с молодой женщиной. Она сидела на потрепанной коричневой софе и изучала пару больших китайских ваз, которые он привез из Сибири. Он предложил ей сигарету; она отказалась. Он уверил ее, что нет нужды соблюдать условности. Она ответила, что не курит. Он посмотрел в ее чистые серые глаза, полные ожидания. Она посмотрела в его левый карий и правый черный глаза. Правый он повредил во время одного из эпилептических припадков, и врачи назначили ему атропин, экстракт смертоносной белладонны, который расширял зрачок настолько, что радужка полностью исчезала. Федор сразу объяснил про эпилепсию, добавив, что недавно перенес очередной припадок. Он не был уверен, что идея со стенографисткой действительно сработает. Он всегда работал в одиночестве, поздно вечером, царапая строчку за строчкой.

– Хорошо, попробуем, – сказала она, – но если вам при моей помощи работать будет неудобно, то прямо скажите мне об этом. Будьте уверены, что я не буду в претензии, если работа не состоится[344].

– Как вас зовут? – спросил он.

– Анна.

Он забыл ее имя, едва услышав. Не зная толком, как начать, взял в руки выпуск «Русского вестника» и надиктовал абзац, чтобы проверить ее скорость. Когда она старательно переводила скоропись в обыкновенное письмо, ужаснулся, что медленно (– Да ведь переписывать продиктованное я буду дома, а не здесь, – успокоила его она.) Потом заметил, что она пропустила ударение и точку. Долгое время ходил по комнате, принимая решение, пока она сидела замершим кроликом. Наконец заявил, что диктовать сейчас решительно не в состоянии, и попросил ее вернуться в 8 вечера.

Когда она вернулась тем же вечером, усадил ее за собственный стол, что ей, казалось, пришлось по нраву, и снова спросил, как ее зовут. Она рассказала ему о своей семье: ее отец был чиновником и умер той весной, она жила с матерью, сестра была замужем за цензором, брат учился в сельскохозяйственном училище. Анна сама начала изучать естествознание, но ее склянки и реторты все время взрывались, когда она отвлекалась на книги, и она решила добиться независимости через стенографию.

– Вы должны быть весьма талантливы, учитывая, что вас одну порекомендовали из всего класса, – сказал он[345].

– Это вопрос не способностей, – ответила она.

Когда в апреле умирал отец, она пообещала ему не сдаваться. На курсы стенографии поначалу записалось более ста пятидесяти желающих, полагавших, что стенографии научиться легко. Осознав, что так просто этому ремеслу не обучиться, три четверти студентов покинули курсы. Анна же брала дополнительные задания, стремясь выполнить обещание. Она была серьезной, строгих правил молодой женщиной. Ему это понравилось. Она так отличалась от Полины с ее своенравностью и тщеславием – а что же мы ищем в новом спутнике, как не антитезу предыдущему? Дело для меня не столько в красоте лица, сколько в этом-с, в невинности[346].

И все же необходимо было приступать к работе. Он вновь предложил ей сигарету, забыв, что она не курит; она опять так же вежливо отказалась. Он взял бумажный пакет с двумя грушами и подал ей одну; она взяла ее. Не зная сам почему, он заговорил о деле Петрашевского, рассказал об инсценировке казни. Она казалась сильно взволнованной рассказом; заметив, что его слушательницу бьет озноб, Достоевский заверил, что вот-вот начнет диктовать. Он прошел к двери, к камину, дважды постучал по нему костяшками пальцев, затем снова к двери, к камину – все это с зажженной сигаретой в руке[347]. И начал диктовать историю, над которой размышлял, бессознательно назвав город, в котором происходило действие, «Рулетенбургом». Когда Анна перечитывала скоропись вслух, сам удивился этому названию, но решил оставить так. К тому времени, когда они закончили, было уже поздно, и Столярный переулок наполнился пьяными, но Анна вежливо настояла на том, что не нуждается в сопровождении горничной, поскольку живет у родственников неподалеку[348].

Следующим утром в назначенное время Анна не появилась, и Федор начал волноваться, что напугал ее и она сбежала, забрав с собой первую главу романа. Но она явилась получасом спустя, объяснив, что только что закончила перевод вчерашней скорописи в беловое письмо. Они прошли в кабинет, им принесли чай, и он диктовал час, прежде чем заявил об усталости и переключился на праздный разговор. Вновь попросил напомнить ее имя; она сделала это. Снова бездумно предложил ей сигарету. Немного – по ее инициативе – поговорили о русских писателях.

Некрасова Федор считал другом своей юности и высоко ставил его поэтический дар. Майкова любил не только как талантливого поэта, но и как умнейшего и прекраснейшего из людей. О Тургеневе отзывался как о первостепенном таланте. Жалел лишь, что он, живя долго за границей, стал меньше понимать Россию и русских людей. Еще немного поработали, но Федор не смог поймать ритм, и ближе к вечеру они сдались.