Оказавшись без дохода, когда он начал «Преступление и наказание», Федор хотел взять заем у «Общества для пособия нуждающимся литераторам и ученым», но возникли неприятные осложнения в связи с тем, что он также был членом исполнительного комитета и потому фактически выписывал займы самому себе. Недавно, во время встречи, кто-то подал официальную жалобу, и, столкнувшись с таким нападением на свою персону, Федор поступил достойно и 9 мая 1865 подал в отставку.

Меньше месяца спустя он попросил у «Общества» заем, чтобы выплатить один из своих долгов. Десять тысяч рублей, что он получил от тети, – фактически свое наследство, – он вложил в журнал до того, как вынужден был его закрыть, и теперь его преследовали через суд два кредитора, поставщик бумаги Деми и типограф Гаврилов. Оба угрожали ему долговой тюрьмой и даже натравили на него полицейского (хотя эта встреча закончилась на дружеской ноте, и Федор даже задал ему ряд вопросов о сыскных процедурах для своего нового романа). Какие бы деньги он ни раздобыл, они пойдут на выплаты кредиторам, не оставив ему ни гроша на жизнь. Но у Федора оставалось не много альтернатив, и он согласился на худшую издательскую сделку всех времен.

Примерно годом ранее с ним связался издатель, Федор Тимофеевич Стелловский, довольно плохой человек и ровно ничего не понимающий издатель[327]. Стелловский преследовал нуждающихся писателей, как выносливый охотник раненого зверя. В 1861 году, к примеру, он завладел правами на издание полного собрания сочинений композитора Глинки всего за 25 рублей – сумму, маленькую до слез.

Изначально Стелловский предложил фиксированную плату в 2000 рублей за собрание существующих работ Достоевского, от чего Федор отказался. Но теперь он был в отчаянии. Теперь, когда он приполз к Стелловскому с мольбой, тот сделал новое предложение – за 3000 рублей он получит права на собрание всех существующих работ Достоевского, а Федор пообещает к 1 ноября 1866-го, за год, написать полноценный роман. Если он пропустит крайний срок, Стелловский получит право на печать всех его будущих работ на следующие девять лет без каких-либо дополнительных выплат. Условие было таким смешным, что Федору и в голову не пришло, будто его можно принудительно привести в жизнь.

Он разделил 3000 рублей между кредиторами, оставив себе 175 рублей на покупку билета из города, чтобы можно было писать в покое. Он решил отправиться в Висбаден, где система помогла ему выиграть, в надежде, что, раздобыв у рулетки тысячу рублей, он протянет три месяца. Я задолжал, как дурак, и хочу выиграть, только чтоб отдать[328]. Через пять дней после приезда он потерял все. Выиграть можно, потому что я играл без расчета, на ура, как дурак, а теперь за каждый рубль дрожать буду…[329] Он заложил часы, принес деньги к игральному столу и потерял их. (Возможно, его следующий герой должен убить ростовщика. В холодном расчете нигилистов это будет считаться за чистый выигрыш – они ведь только и жили, что за чужой счет.)

Он написал Тургеневу, умоляя одолжить 100 талеров и обещая вскорости их вернуть, и несколько дней спустя тот выслал ему 50[330]. Неделей позже у Федора кончились деньги на оплату гостиницы, а в ресторане ему сообщили, что был получен приказ – не подавать ему ужин, пока он не заплатит. Он вызвал управляющего, который объяснил, что он не «заслужил» ужина. Федор умудрился убедить его подавать ему чай, но напряжение следующие пару дней только росло. Прислуга перестала чистить его одежду и даже отвечать на его вызовы. В отчаянии Федор написал знакомому – Александру Герцену – с просьбой о деньгах, но не получил ответа. Оставшись без денег даже на почту, он послал за счет получателя умоляющее письмо Полине, но у нее не было средств дать ему в долг. Она находилась в Париже, и он изначально думал навестить ее, но теперь отсутствием денег фактически заточил себя. Продолжаю не обедать и живу утренним и вечерним чаем вот уже третий день – и странно: мне вовсе не так хочется есть. Скверно то, что меня притесняют и иногда отказывают в свечке по вечерам, в случае, если остался от вчерашнего дня хоть крошечный огарочек. Я, впрочем, каждый день в три часа ухожу из отеля и прихожу в шесть часов, чтоб не подать виду, что я совсем не обедаю[331].

Он пытался писать сквозь голод, работая над «Преступлением и наказанием». Ужасно похудел, по ночам его лихорадило, била дрожь. Наконец пришел ответ от Герцена. Тот писал, что не может выслать запрошенные 400 гульденов, но в состоянии наскрести 150 – хотя показательно не приложил к письму сами деньги, и даже в отчаянии Федор не мог превозмочь стыд и написать ему снова; он написал старому другу Врангелю, которого не видел годы, и Каткову с просьбой об авансе на новый роман. Катков был самолюбивым, тщеславным и мстительным человеком[332], и его совсем не любили в либеральных кругах, но числом подписчиков «Русский вестник» уступал только «Современнику»; как следствие, они неплохо платили.

Недели голода и невзгод кончились, когда, после второго письма, с ним связался Врангель. Он прислал немного денег и пригласил по пути домой навестить его семью в Копенгагене. Федора уже тошнило от Висбадена, но прежде он отправился в Псков, забрать у золовки Пашу. Его друг из Семипалатинска теперь был другим человеком – уже не юноша, он обзавелся женой и детьми. Такой и должна была быть жизнь сорокалетнего, хотя теперь она казалась дальше, чем когда-либо, от Федора, ехавшего обратно в Санкт-Петербург на пароходе без денег и с ленивым, необразованным пасынком, которому, казалось, суждено было прожечь жизнь. Дома его встретила замерзшая Нева и три эпилептических припадка в первую же неделю. Врач наказал ему не работать так усердно, но его захватила и не отпускала идея.

Всю зиму Федор работал над романом. Он ни с кем не встречался, кроме Полины, которая теперь вернулась в Петербург, но они только ругались. После смерти Марии он предлагал ей брак, но получил отказ и горько заметил, что если она и выйдет замуж, то супруг ее возненавидит в три дня. К концу ноября он уже написал большую часть романа, но затем ему пришел в голову план получше, и он сжег свои записи и начал заново. Катков согласился выплатить ему неплохой аванс, чтобы роман в течение года, начиная с января 1866-го, выходил в «Русском вестнике». Его подписчики были либо самые удачливые, либо самые проницательные в истории литературных журналов, потому что регулярно читали два из величайших шедевров мировой литературы за авторством Толстого и Достоевского. Оба противопоставляли наполеоновскую гордыню и жестокость христианскому искуплению. Предметом Толстого в «Войне и мире» было общество[333], «Преступление и наказание» же Достоевского изображало войну за единственную душу. Можно утверждать, что книга Федора лучше отображала дух времени: 12 января, в том же месяце, когда началось печатание романа, появилась новость о студенте по имени Данилов, убившем процентщика, чтобы ограбить его квартиру.

Федор хотел по возможности писать по сто страниц в месяц, но по неделям отнимала болезнь. На пятнадцать дней в феврале его геморрой так разыгрался, что он не мог ни сидеть, ни стоять, только неподвижно лежать на диване. Что еще хуже, если бы он оказался в тюрьме за долги, он не смог бы закончить очередной выпуск и потерял бы читателя. В довершение всего 4 апреля 1866-го кто-то совершил покушение на царя, выстрелив в него, когда тот выгуливал своего пса, Милорда, в Летнем саду. Несостоявшийся убийца оказался бедным студентом, Дмитрием Каракозовым, которого исключили из университета за неуплату. Как будто герой Федора спрыгнул со страниц книги и разгуливал по улицам. Едва он услышал об этом, тут же бросился к своему другу Майкову – ворвался к нему, дрожащий и бледный, выкрикивая новости. Именно такую ситуацию и должен был предотвратить его роман. Он прекрасно знал, что находится под наблюдением, и теперь можно было ожидать усиления цензуры. А как бороться с нигилизмом без свободы слова? Если б дать даже им, нигилистам, свободу слова, то даже и тогда могло быть выгоднее: они бы насмешили тогда всю Россию положительными разъяснениями своего учения. А теперь придают им вид сфинксов, загадок, мудрости, таинственности, а это прельщает неопытных[334].

После покушения была назначена следственная комиссия, и литературные фигуры стали пропадать в ночи. «Современник», сделавший так много, чтобы вдохновить радикальную мысль, издававший добрую половину петербуржских революционеров, был закрыт навсегда. Со своим новым романом Федор оказался на стороне реакционера Каткова, что обеспечивало ему относительную безопасность, хотя пока он опубликовал только «преступление», а не «наказание». Власти отказали ему в разрешении выехать за рубеж этим летом, чтобы продолжить писать, как он планировал. Это было, наверное, к лучшему, потому что в России казино не было.

Правда, грустный, гадкий и зловонный Петербург, летом, идет к моему настроению и мог бы даже мне дать несколько ложного вдохновения для романа; но уж слишком тяжело[335].

В конце концов, выпросив у Каткова 1000 рублей, чтобы оплатить два кредиторских иска, фактически обирая Петра, чтобы заплатить Павлу, он отправился писать в покое в Люблино недалеко от Москвы, где остановились его родственники Ивановы. В главном доме было шумно от дюжины молодых людей, за полночь возвращавшихся с вечеринок или встававших спозаранку на рыбалку, так что он снял неподалеку свою дачу. Ивановы послали слугу следить за ним на случай припадков, но Федор ненароком испугал его до полусмерти, всю ночь вышагивая по комнате и вслух размышляя об убийстве. Он пил водку – традиционное средство от холеры, охватившей Санкт-Петербург. За роман Стелловскому я еще и не принимался, но примусь. Составил план – весьма удовлетворительного романчика, так что будут даже признаки характеров[336]. Он собирался переработать идею рассказа об игроке, хоть это и вынуждало его до безобразия растянуть сюжет.

В целом он чудесно отдохнул. Федору нравилось быть окруженным детьми – это возрождало его собственное озорство. Однажды, когда они обедали за длинным столом, который вмещал все семейство, Федор, сидевший на одном его конце, обвинил свою маленькую визави в том, что та пинала его под скатертью. Он старался сохранять серьезное выражение лица, когда она возмущенно отвечала, что ее нога для этого должна была быть несколько метров длиной. Достоевский присоединялся ко всем играм, хотя порой бросал их на середине, чтобы записать очередную идею. Он безжалостно подшучивал над молодежью, а они, в свою очередь, смеялись над его клочковатой бородой, о которой он на самом деле страшно переживал, хоть и старался этого не показывать[337]. В компании была довольно привлекательная двадцатилетняя девушка, которой он одним воскресным утром, когда все были в церкви, спонтанно сделал предложение. Она, однако, отвергла его при помощи строфы из Пушкина и рассмеялась. Он сделал предложение и невестке своей сестры Веры, Елене Павловне Ивановой, чей муж лежал на смертном одре. Та тоже отказала, сославшись на обстоятельства.

Федор вернулся в Санкт-Петербург к новостям о том, что печатавшееся по частям «Преступление и наказание» держит весь город в напряжении. И смели они про тебя думать, что ты помешался. Ах, низкие червяки, да где им понимать, что такое ум![338] Но вскоре ему пришлось приостановить роман, потому что подходил крайний срок, установленный Стелловским, а он, увлекшись событиями другого повествования, даже не начинал писать. Решив разобраться с проблемой как благородный человек, Федор отправился на встречу с издателем и спросил, может ли он разорвать контракт, выплатив неустойку. Стелловский отказал. Достоевский попросил трехмесячную отсрочку – Стелловский вновь отверг предложение. Ему даже хватило наглости без экивоков заявить, что он рассчитывает на неспособность Федора поспеть к сроку. А сверх этого Федор узнал, что именно Стелловский выкупил его долги у Деми и Гаврилова и подал иск, который и вынудил его согласиться на ужасный договор. Стелловский фактически выплатил самому себе 3000 рублей, теперь же он перешел к финальной фазе игры и объявил мат. Любой разумный человек признал бы поражение.

Я хочу сделать небывалую и эксцентрическую вещь: написать в 4 месяца 30 печатных листов, в двух разных романах[339]. Не гожусь я в разряд солидно живущих людей. Я убежден, что ни единый из литераторов наших, бывших и живущих, не писал под такими условиями, под которыми я постоянно пишу, Тургенев умер бы от одной мысли[340].