В Женеве Федор заложил свои часы удивительно честному ростовщику, который хоть и дал за них гроши, но отказался от процентов. Полина тоже заложила кольцо. В Турине они заселились в отель, не зная, как будут оплачивать счет. На руках у них практически не было денег, и они решили обедать в ресторане отеля, записывая стоимость на счет их комнаты. Однако Полина везде привлекала нежелательное внимание, и Федор начал опасаться, что управляющий принесет им счет за отель, когда у них не будет ни копейки. Разразится скандал, вызовут полицию – здесь так было принято.

Полина была в отвратительном настроении после происшествия в Баден-Бадене, но теперь она к нему будто смягчилась. Женщина способна замучить человека жестокостями и насмешками и ни разу угрызения совести не почувствует, потому что про себя каждый раз будет думать, смотря на тебя: «Вот теперь я его измучаю до смерти, да зато потом ему любовью моею наверстаю…»[281] Они сидели и разговаривали по душам, и ее радость вызывала в нем все больше нежности. Она заглянула ему в глаза.

– Вот это знакомый взгляд, – сказал Федор. – Давно я его не видал[282].

Она склонила голову ему на грудь и заплакала.

Три дня провели в Турине в ожидании письма от Михаила, невестки Федора или кого-нибудь еще, кто готов был помочь им. Весточка от Михаила пришла наконец – с деньгами, но также и с гневной отповедью за то, что Федор был так груб с писателем, который предлагал спасти их журнал. «Ты хоть понимаешь, что Тургенев значит для нас сейчас?»[283] – писал Михаил.

Они прибыли в Рим поздно вечером 28 сентября. Полина все так же играла с ним, и Федор уже начинал терять терпение. Но если ей противна моя любовь, зачем прямо не запретить мне говорить о ней? Мне не запрещают; даже сама она вызывала иной раз меня на разговор. Ей было приятно, выслушав и раздражив меня до боли, вдруг меня огорошить какою-нибудь выходкою величайшего презрения и невнимания[284].

– Ты знаешь, – сказал он, – что мужчину нельзя так долго мучить, он, наконец, бросит добиваться[285].

Она только улыбнулась. С Федора было достаточно. Он сказал ей, что прекрасно понимает происходящее – она все еще надеется на будущее с Сальвадором. При этих словах выдержка ей изменила. Он попал в ее слабое место.

– Ты не возражаешь.

Упрямо помолчав, она ответила:

– Я нисколько не надеюсь, мне нечего надеяться.

– Это ничего не значит, рассудком ты можешь отвергать все ожидания, это не мешает.

На это ей ответить было нечего, и Федор оставил ее одну и ушел на время в собственную спальню. Бывали минуты (а именно каждый раз при конце наших разговоров), что я отдал бы полжизни, чтоб задушить ее! Клянусь, если б возможно было медленно погрузить в ее грудь острый нож, то я, мне кажется, схватился бы за него с наслаждением. А между тем, клянусь всем, что есть святого, если бы на Шлангенберге, на модном пуанте, она действительно сказала мне: «бросьтесь вниз», то я бы тотчас же бросился, и даже с наслаждением[286]. Когда он вернулся к ней в комнату, то нашел ее лежащей в кровати, без одежды. Он пытался держать лицо, но это, казалось, только вывело ее из себя.

– Нехороший ты какой[287], – сказала она ему.

– Чем? Что я сделал? – спросил он.

– Так, в Париже и Турине, ты был лучше. Отчего ты такой веселый?

– Это веселость досадная, – серьезно сказал он. Время для игр кончилось. – Нехорошо мне. Я осматриваю всё как будто по обязанности, как будто учу урок; я думал, по крайней мере, тебя развлечь.

Она обняла его тогда и сказала, что он многое сделал для нее. Но не предложила остаться с ней, хоть они и были вместе на ее постели в час утра. Как та древняя императрица, которая стала раздеваться при своем невольнике, считая его не за человека[288]. Настала пора уходить.

– Мне унизительно оставлять тебя так, – сказал он, – ибо россияне никогда не отступали.

На следующий день они отправились осматривать Ватикан, великого врага православия, как Федор понимал его. По спине у него пробежали мурашки. Днем после посетили Колизей и развалины Форума. Федор так и не написал Тургеневу о рукописи. В головокружительной гонке неудовлетворенной страсти и азартных игр невозможно было ни читать, ни писать, хотя у него и возникали задумки о молодом русском, путешествующем по Европе. Главная же штука в том, что все его жизненные соки, силы, буйство, смелость пошли на рулетку[289]. Замысел на тридцать страниц, может, больше.