Хуже всего то, что Захарьин имеет весьма большое и весьма притом нежелательное деморализующее влияние как на медицинский факультет, так и на врачебный мир вообще и, благодаря пассивности и инертности наших профессоров, Захарьин, пользуясь своей известностью и связями, держит весь медицинский факультет в своих руках и производит в профессора, кого хочет. Мало того, многие из профессоров даже стали подражать ему, поделавшись, каждый в своей среде, Захарьиными в миниатюре.
Определенная плата, недоступность, высокомерное обращение, а также и другие черты, не согласные с самыми скромными требованиями гуманности и уважения к человеческой личности, – всему этому, по справедливости, [следует] считать своим родоначальником Захарьина. В Никулине можно видеть пример такого влияния. Другой яркий пример представляет собою профессор Дерптского (Юрьевского) университета Васильев, последователь Захарьина, находящий «
Вот немногие из тех фактов, на основании которых студенты-медики четвёртого курса большинством в 200 голосов против 23 решили не слушать более Захарьина, а также и Голубова. О своём решении они известили Захарьина через старост. Захарьин выслушал старост и объявил им, что примет сообщение к сведению. На другой день в клинике появилось инспекторское объявление: «12 сего ноября к заслуженному профессору Захарьину явились три студента, назвавшие себя депутатами 4 курса медицинского факультета и объявили ему, что означенный курс постановил прекратить посещение его лекций. Затем действительно слушателей было незначительное число. Вследствие чего по распоряжению г. министра народного просвещения, сообщённому в телеграмме на имя г. попечителя Московского учебного округа, сим объявляется нижеследующее: если студенты 4 курса, подписавшиеся на лекции профессора Захарьина, не будут посещать их, то текущее полугодие не будет им зачтено и, таким образом, эти студенты, сколько бы их ни было, будут оставлены на второй год на том же курсе, а вследствие выполнения комплекта переходом студентов настоящего 3 курса, оставленные на второй год будут переведены в другие университеты». <…>
Так-то Захарьин «
Объявление отчасти способствовало тому, что студенты решили действовать более легальным путём: в следующее весеннее полугодие не записываться на лекции Захарьина, а пока, ввиду угроз инспекции, посещать его лекции по очереди группами. Между тем инспектор вызвал 10 студентов-медиков и объявил им, что по сведениям внешней администрации они считаются «
В начале второго полугодия четвёртый курс уже не записался на лекции Захарьина, кроме 17 человек, которые не считали вышеприведённое достаточно убедительным, чтобы «
Так к общему удовольствию мирно разрешилась эта история. Но инспектор опять вызвал тех же студентов и от имени Министерства внутренних дел объявил о предложении Министерства исключить их из университета. Предложение не безусловное, поэтому он, инспектор, предложил им загладить свою вину, с одной стороны, не вмешиваясь в Захарьинскую историю, с другой же, в виде совета, убеждая слушателей, чтобы они не обращали внимания на решение курса, так как каждый вправе слушать, кого хочет. Таким образом, когда врачи и печать поднялись против Захарьина, им запретил говорить генерал-губернатор; теперь, когда студенты подняли голос за своё право иметь в профессоре уважаемую личность, человека знающего и добросовестно относящегося к своим обязанностям, инспекция начинает выискивать зачинщиков, а Министерство внутренних дел, по словам инспектора, предлагает исключить их.
Интересно отметить здесь, каким образом наше начальство привлекает к ответственности студентов. Ему известно, что на курсах решаются те или другие чисто курсовые дела, существует должность старосты, неофициально признанная, и вот достаточно кому-нибудь хоть раз сказать несколько совершенно невинных слов, чтобы в качестве «
Для начальства, таким образом, и Захарьинская история является делом нескольких лиц. для всех же беспристрастно относящихся к этой истории ясно, что здесь выразилось давно назревшее общее недовольство студентов и рано или поздно Захарьин должен был так кончить. Ещё в прошлом 1894–1895 [учебном] году студенты, возмущённые постановкой дела в Захарьинской клинике, теми безобразиями, вроде истории с институткой, швеёй и таинственными больными платных палат, а также халатным отношением ко всему этому Захарьина, выражали свой протест и почти совсем не посещали его лекций; [тогда] не вышло истории лишь благодаря исключительным обстоятельствам прошлого года. [Под исключительными обстоятельствами подразумевалось временное прекращение деятельности Союзного Совета в связи с арестом его участников и высылкой их из Москвы в конце 1894 года]. В нынешнем году тоже состоялось единогласное постановление [курса] выйти всем из аудитории, если Захарьин по обыкновению начнёт ругать всех других профессоров.
Старания инспекции не повели ни к чему. События шли своим чередом, и 4-й курс решительно отказался слушать Захарьина; 17 человек – слушателей Захарьина они исключили из товарищеской среды. <…>
Выражая своё глубокое сочувствие студентам-медикам, Союзный Совет со своей стороны считает долгом предать широкой гласности собранные им материалы по этому делу как характеризующие теперешнее положение студенчества, а также ту пассивность, с какою наши профессора допускают в своей среде всякого рода безобразия или даже поддаются сами их влиянию.
Союзный Совет 45 Московских объединённых землячеств. Март, 1896 года».[410]
Продолжение конфликта
Униженный студентами и уязвлённый коллегами, Захарьин незаметно, без какой-либо публичной (тем более газетной) шумихи удалился на покой 1 мая 1896 года. Предварительно он заручился согласием министра народного просвещения на утверждение Попова штатным профессором. Чрезвычайно огорчённый стремлением Захарьина покинуть университет и вместе с тем раздражённый успехом Союзного Совета, граф Делянов попытался как-то исправить сложившееся положение. Поскольку вернуть в аудиторию былой благоговейный трепет перед заслуженным ординарным профессором он был не в силах, хитроумный граф замыслил лишить студентов возможности выбирать себе преподавателя и с этой целью 1 июля, в тот же день, когда он уволил Эрисмана, распорядился, чтобы впредь Павлинов читал курс не факультетской терапевтической клиники, а госпитальной.[411] Но самолюбивый Захарьин остался непреклонным в своей обиде и на студентов, и на профессуру, а потому 30 июля официально сложил с себя обязанности директора клиники, подав соответствующее заявление на имя попечителя Московского учебного округа: «
Отныне обозлённый на весь свет профессор подолгу скрывался в принадлежавшем ему загородном имении, чтобы «парализовать», согласно его собственным рекомендациям, «главные вредоносности города».[413] В хорошую погоду он в одиночестве или сопровождении пожизненно преданного ему Голубова бездумно прогуливался, приволакивая искалеченную ногу, по пустым аллеям посаженного по его указаниям парка, а в ненастье, если верить современникам, удобно располагался в своём одноэтажном деревянном доме, обдумывая способы приращения накопленного капитала и компенсации финансовых потерь. Такое времяпрепровождение полностью соответствовало извечному принципу московского купечества:
Однажды терапевт из Никольской земской больницы, находившейся на 16-й версте Петербургского шоссе, за пару недель вылечил от малярии горничную его супруги. Восхищённый успехом своего бывшего студента, Захарьин заехал к нему в больницу и, не застав его на месте, оставил ему визитную карточку, отогнув, как полагалось, один её угол. Земский врач был, конечно, польщён, но с ответным визитом промедлил из осторожности: «
Соблюдая евангельские заветы, о которых он слышал в церкви, хотя сам их так и не прочитал, оскорблённый профессор попытался простить обидчика, но не смог. Он понимал, что его расхождение с коллегами и студентами становится всё более необратимым. Все чаще принимался он размышлять о бесконечных происках завистников и недоброжелателей, о недостойных студентах, отвернувшихся от него, как говорили в редакции «Московских Ведомостей», «слепо повинуясь тайным внушениям», и вообще о бренности его земной славы. Однако оценивая собственные перспективы, он не видел впереди никакого просвета. Как сказал впоследствии Даниил Хармс, «
Зато отставной профессор готов был бесконечно обсуждать с единичными своими посетителями тему грядущего величия державы: «Ему рисовалась чудная картина могущественного расцвета Российской империи, сохранившей в буре времён свои драгоценнейшие исторические духовно-нравственные традиции и возвысившейся благодаря им над всей вселенной на благо всех народов, мирно соревнующих между собой не вследствие каких-либо компромиссов и трактатов, а вследствие единой, непререкаемой воли стоящего под сенью Православной Церкви Самодержавного Русского Царя».[415] Мегаломанические фантазии тайного советника Захарьина редакция «Московских Ведомостей» воспринимала с неизбывным восхищением.
Между тем факультетскую терапевтическую клинику с 1 сентября возглавил экстраординарный профессор Попов, а уже 30 сентября московский обер-полицмейстер отправил в Департамент полиции копию новой «гектографической прокламации» Союзного Совета: «В нынешнем 1896 году, как и следовало ожидать по ходу событий, кафедру факультетской терапевтической клиники занял Попов, тот самый Попов, который был ближайшим поводом ко всей прошлогодней так называемой Захарьинской истории, достаточно известной обществу. Оставляя с позором кафедру Московского университета, Захарьин не мог не сделать этого последнего скандала и, вопреки общему мнению всего студенчества, провёл из «мальчиков» своего кандидата. Знал ли Попов о себе общее мнение студенчества? Захотел ли он с ним считаться? <…> Он знал о мнении студенчества, но, пренебрегая им или, очевидно, не понимая его значения, он, подобно своему патрону, заявил, что и в пустой аудитории он всё-таки будет читать (если даже будут три слушателя). Очевидно, нравственные пощёчины отскакивают от некоторых из наших профессоров».[416]
Тут университетская администрация пришла к выводу, что студенты окончательно распоясались, и обратилась за содействием к Московскому охранному отделению. во второй декаде ноября 1896 года полиция задержала 56 студентов. О произведённой карательной акции попечитель Московского учебного округа проинформировал ректора Московского университета с бесстрастием прирождённого чиновника, умудрённого недюжинным педагогическим опытом: «В ночь на 17 ноября, на основании параграфа 21 Высочайше утверждённого в 14 день августа 1881 года Положения об усиленной охране, обысканы и арестованы упомянутые в прилагаемом при сем списке члены студенческого “Союзного Совета” и лица, замеченные в агитации среди своих товарищей к беспорядкам».[417] Попечительское уведомление завершалось пофамильным перечнем 56 репрессированных студентов. В последующие несколько дней число взятых под стражу студентов увеличилось до 72 человек.