Повезло теперь и Павлинову. При жизни Захарьина и Делянова все петиции медицинского факультета и даже два ходатайства обер-прокурора Святейшего Синода Победоносцева (презиравшего, по выражению Ключевского, всё – «и что любил, и что ненавидел, и добро, и зло, и народ, и себя самого») о включении Павлинова в число штатных профессоров Московского университета отклонялись как «преждевременные». По мнению попечителя Московского учебного округа графа Капниста, звание сверхштатного экстраординарного профессора можно было рассматривать как «совершенно достаточное поощрение прошлой служебной деятельности доктора Павлинова».[432]
Между тем он давно уже пользовался заслуженным уважением профессуры и практических врачей, избиравших его председателем секции внутренних болезней на IV Пироговском съезде (1890–1891) и на XII Международном конгрессе врачей в Москве (1897); более того, с 1893 года сверхштатный экстраординарный профессор Павлинов возглавлял Московское медицинское общество, а с 1895 по 1899 годы – Московское терапевтическое общество.[433] В середине 1899 года его повысили наконец в звании до штатного ординарного профессора кафедры частной патологии и терапии и возвели на пост директора общей клинической амбулатории.[434] Отныне он получал жалованье, положенное только штатным преподавателям и даже соответствовавшие его социальному статусу ордена и медали. Через три года он возглавил кафедру госпитальной терапевтической клиники на Девичьем поле, а через пять лет был удостоен звания заслуженного ординарного профессора. Однако недоброжелательство Захарьина и Делянова по-прежнему тяготело над ним; поэтому пенсию ему пожаловали не в 1902 году, по истечении 25 лет его беспорочной преподавательской деятельности, а только «в порядке Монаршей милости» летом 1909 года, после чего он тотчас же вышел в отставку.[435]
В результате удачных кадровых перестановок со второй половины 1899 года на медицинском факультете водворился хрупкий мир. Его непрочность засвидетельствовал Цветаев в частной переписке: «
Последним и каким-то несуразным отголоском так называемой Захарьинской истории прозвучало сообщение либеральной печати о бойкоте, объявленном Павлинову студентами пятого курса медицинского факультета в середине октября 1906 года. Как утверждали московские корреспонденты кадетских изданий, Павлинов, наречённый «известным ставленником покойного Захарьина», почти не читал лекций и вообще «до того небрежно относился к делу», что студенты оказались совершенно не подготовленными к экзамену.[437] Назвать Павлинова «ставленником Захарьина» мог лишь тот, кто не имел никакого представления о четырёхлетнем противостоянии студентов и педагогического начальства. В действительности от беспрестанных тревог и унижений, связанных с хлопотами о назначении ему пенсии, Павлинов тяжело заболел и с 1905 года чтение лекций прекратил, а в университете появлялся очень редко, хотя всё ещё числился на службе. не исключено, что он перенёс инсульт; во всяком случае его почерк с тех пор заметно изменился. По этой причине инцидент с провозглашением ему бойкота не мог иметь продолжения; да и самих студентов всё более привлекали теперь иные варианты протеста – митинги и демонстрации, экспроприации и террор.
Фантазии на тему бойкота
Так называемая Захарьинская история с годами не забылась; наоборот, обрастая постепенно всё более невероятными подробностями, она воплотилась в конце концов в две легенды. Первую из них, возникшую неведомо когда из пены разнообразных и бессвязных слухов, записал, не испытывая, по всей вероятности, надежды её напечатать, замечательный хирург Юдин:
«
Эта байка пользовалась большим успехом во второй половине XX века. Особенно нравилась она врачам, прочитавшим рукопись Юдина задолго до её публикации. Теперь же прокомментировать её можно, пожалуй, только афоризмом Станислава Ежи Леца: «
Вторая легенда появилась на свет в начале XXI века и объясняла отставку Захарьина «расколом внутри профессорско-преподавательского корпуса»: «Лидеры “левой” фракции – Склифосовский, Бобров, Дьяконов – по чисто политическим мотивам третировали и подвергали резкой критике убеждённого монархиста Захарьина, стремясь выжить его из университета. В 1895 г[оду] к этому подключились и студенты, потребовавшие прекращения педагогической деятельности в университете Захарьина и его ученика Попова. Итогом всей этой “борьбы” стали увольнение вступившегося за студентов Эрисмана, отставка глубоко оскорблённого Захарьина и уход из университета не пожелавших работать в таких условиях Остроумова и Голубинина».[439]
Каждое положение этого текста настолько не соответствовало действительности, что требовало специального комментария.
Надо сказать, прежде всего, что в конце XIX века сотрудники Московского университета на фракции не разделялись. Каждого профессора можно было рассматривать, в сущности, как монархиста, только одни позволяли себе иметь ещё и рыхлые либеральные соображения, тогда как другие придерживались твёрдых домостроевских взглядов. Размежевание преподавателей по их партийной и даже фракционной идеологии стало возможным лишь после Манифеста Николая II от 17 октября 1905 года.
Склифосовский и другие профессора никогда не «третировали», не подвергали «резкой и необоснованной критике» и не стремились «выжить» Захарьина из университета. В силу своего характера и мировоззрения Склифосовский просто не мог участвовать в каком-либо конфликте; об этой его особенности писал Вернадский в своём дневнике: «Склифосовский старался ладить с властями, был один из тех московских профессоров, которые заставили и купеческую, и чиновную Москву с собой считаться – но которые более нас понимали шаткость положения Московского университета. Они чувствовали опасность для культуры поднимавшегося революционного движения, социалистических разночинцев. Эта среда была им чужда и враждебна, и, мне кажется, они инстинктивно искали опору в более культурной среде помещичьего земства и более образованных бюрократов. <…> Но Склифосовский переживал в это время то же, что многие профессора с европейским укладом после введения устава 1884 года и реакционных мер власти, рвавшей с настоящей elite [
Студенты не «подключались» к «травле» Захарьина, якобы организованной профессорами «по политическим мотивам». Возмущённые чёрствостью и высокомерием Захарьина, его пренебрежительным отношением к учебному процессу и разлагающим влиянием на весь медицинский факультет, студенты сами объявили бойкот директору факультетской терапевтической клиники.
Министр народного просвещения уволил профессора Эрисмана не то из желания утешить обиженного студентами Захарьина, не то по просьбе директора факультетской терапевтической клиники.
Профессор Остроумов подал в отставку «ввиду расстроенного здоровья» через три года после смерти Захарьина (в конце 1900 года), а профессор Голубинин скончался от рака поджелудочной железы в 1912 году. Впрочем, отыскивать среди архивных залежей полноценные бумаги достаточно трудоёмко и нередко хлопотно. Отсутствие на поверхности документально подтверждённой информации испокон веков порождало разноречивые и зачастую алогичные предания.
VIII. Захарьинские миллионы
Я хочу власти, почёта и мне ужасно не хватает денег.
Самыми зажиточными врачами Российской империи во второй половине XIX столетия считались московский профессор Захарьин и киевский профессор Меринг – директор факультетской терапевтической клиники университета Святого Владимира (1865–1886). И тот и другой изрядную часть своего времени и сил отдавали частной практике, но не она или, вернее, не столько она помогла каждому из них сколотить огромный, поражавший обывателей и коллег капитал.
О происхождении благосостояния Меринга рассказал в своих мемуарах Витте: «Он всю еврейскую бедноту лечил даром; никогда не брал с них денег; никогда не отказывал этим бедным евреям, и если были тяжело больные, то ездил лечить их в их бедные еврейские лачуги. Вследствие этого Меринг приобрёл громадную популярность среди низшего класса евреев, и для того, чтобы его отблагодарить, евреи постоянно указывали ему различные дела, покупку различных домов, имений и пр., относительно которых можно было предполагать, что они могут быть перепроданы на выгодных условиях. И вот Меринг, руководствуясь советами этих евреев, которых он знал множество благодаря своей обширнейшей бесплатной практике, постоянно покупал и продавал различные имения и вообще недвижимости. И в сущности состояние он нажил именно на этих операциях».[441]
Об истоках материального благополучия Захарьина в Москве толковали нередко, но как-то безосновательно. Предполагали обычно, что состояние своё он приобрёл главным образом посредством успешных биржевых спекуляций, но никто не знал, когда он ими занимался и как при своей непрестанной загруженности врачебными и педагогическими заботами выкраивал часы или даже дни, чтобы внимательно следить за колебаниями курса тех или иных акций, какие именно ценные бумаги перепродавал и какую прибыль извлекал из таких операций. Судачили порой о каком-то особенном его везении в финансовых делах и умении быстро реализовать свои планы, пока другие только прикидывали, что им стоило бы совершить. Кое-кто пускал в ход даже неотразимый для мистического сознания довод: будто бы носил Захарьин в жилетном кармане серебряный полтинник (первый свой врачебный гонорар, по словам Юдина) и этот талисман притягивал к нему удачу и способствовал обогащению, по старинной пословице: