Перед началом этой короткой вразумляющей кампании университетский инспектор заглянул к Попову с фотографиями студентов четвёртого курса и попросил профессора опознать по ним «нарушителей порядка». К чести Попова, от роли секретного осведомителя он отказался наотрез. Тогда ректор вызвал к себе ординатора факультетской терапевтической клиники Флерова и предложил ему, по выражению Союзного Совета, «шпионить за студентами». не позднее чем через час Флеров принёс в ректорат прошение об отставке.[418]
Не устранив причины конфликта на медицинском факультете, многочисленные аресты лишь взбудоражили всех остальных студентов. В конце ноября занятия в Московском университете прекратились. Возникшее на медицинском факультете брожение распространилось вширь и вглубь, так как «горючего материала было слишком много».[419] Как писал редактор газеты «Русские Ведомости» Соболевский издателю журнала «Вестник Европы» Стасюлевичу 26 ноября 1896 года, «
Бюрократический устав 1884 года, ограничивший университетскую автономию и усиливший полицейский надзор за учащимися, воспрещал студентам проведение публичных собраний, участие в каких-либо обществах или кружках и устройство своих читален. В соответствии с этим уставом 27 ноября 1896 года администрация Московского университета выпустила объявление: «Ректор Императорского Московского университета, согласно распоряжению г[оспод] министров народного просвещения и внутренних дел, сим сообщает студентам, что а) все те из них, которые будут участвовать вновь в сходках или иных коллективных проявлениях неповиновения университетскому начальству, а равно полиции, будут арестованы и немедленно высланы из Москвы, причём они будут считаться уволенными без прошения; б) не желающие подчиняться установленным университетским правилам и распоряжениям начальства могут получать обратно свои документы в установленный начальством университета срок и будут считаться уволенными по прошению».[421] Университетское и полицейское начальство с его «охранительным мышлением», похоже, само невольно провоцировало студенческие беспорядки, ибо любое проявление непослушания воспринимало, по обыкновению, как подрыв российских устоев и без колебаний вставало на путь репрессий вместо поиска разумного компромисса.
Глубокую благодарность властям за аресты «тайных политических агитаторов», или, иными словами, студентов Московского университета, замеченных «в коллективном неповиновении университетскому начальству», высказала редакция газеты «Московские Ведомости», напечатав 6 декабря 1896 года специальное сообщение под заголовком «Разоблачённый Союзный Совет»: «Нельзя не быть искренне признательным правительству за то, что оно, наконец, сорвало личину с пресловутого Союзного Совета объединённых землячеств, давно уже свившего себе прочное гнездо при Московском университете и погубившего не одну сотню молодых людей, попавших в его преступные сети. <…> Борьба против профессоров и университетского начальства была только предлогом для того, чтобы подготовить учащуюся молодёжь к борьбе против правительства и государства и чтобы сеять смуту в русском обществе».[422] (При внимательном чтении этого холуйского выступления столетие спустя возникал невольный вопрос: не заимствовала ли сервильная советская журналистика часть своих штампованных определений и оборотов непосредственно из текстов газеты «Московские Ведомости»?)
Арестованных в ноябре студентов продержали для острастки в заключении свыше месяца. во второй половине декабря 1896 года 72 студента, привлечённых к дознанию по делу Союзного Совета, были высланы из Москвы в разные города Российской империи под гласный надзор полиции.[423]
Так как осенний семестр 1896 года оказался для обучения потерянным, министр народного просвещения, смирив гордыню, пошёл на уступки студентам и разрешил Павлинову весной 1897 года и в дальнейшем снова вести параллельный курс факультетской терапевтической клиники с правом зачёта полугодий.[424] Однако индуцированная Захарьиным неприязнь к Павлинову регулярно бередила растревоженное самолюбие графа Делянова и прочего педагогического начальства, побуждая их к поиску других путей полноценного преподавания внутренних болезней в Московском университете.
Летом 1897 года долгожданное решение было наконец принято и согласовано с министром народного просвещения: медицинский факультет учредил второй параллельный курс факультетской терапевтической клиники во главе с директором общей клинической амбулатории Шервинским. В самой амбулатории установили для этого 12 кроватей, а ещё 12 коек «уступил» Остроумов в своей клинике. Но стоило только начаться осеннему семестру, как обнаружилось, что на параллельный курс Шервинского записались почти 250 человек. Университетская администрация, в который уже раз огорошенная своеволием студентов, не нашла никакого иного выхода, как отправиться на поклон к Павлинову, и тот после долгих уговоров изъявил готовность разместить на базе Новоекатерининской больницы, где он заведовал отделением, второй параллельный курс факультетской терапевтической клиники с правом зачёта полугодий.[425]
Той же осенью вновь избранный студентами Союзный Совет приступил к исполнению своих неформальных обязанностей. Тем временем выяснилось, что Захарьин, давно желавший вернуться к преподавательской деятельности, намерен прочитать факультативный цикл лекций.[426] Первая лекция была намечена на воскресенье 19 октября 1897 года.
По этому поводу 15 октября по окончании лекции профессора Дьяконова 155 студентов четвёртого курса медицинского факультета задержались в аудитории и после двухчасовых дебатов постановили бойкотировать каждого однокашника, посетившего лекцию Захарьина, а также единственного слушателя профессора Попова и возможных слушателей профессора Голубова. В ответ на донесение ректора Московского университета об этом очередном инциденте разгневанный министр народного просвещения Делянов, скинув обычную маску благожелательности, потребовал сурово наказать зачинщиков и добавил: «
«
Через два месяца Захарьин скончался от инсульта, оставив о себе недобрую память у большинства выпускников Московского университета 1894–1897 годов. В новом 1898 году «терроризирующая студентов подпольная интрига», по определению газеты «Московские Ведомости», обратилась против захарьинской креатуры – профессора Попова. На этот раз полиция не пыталась успокоить студентов доступными ей способами, а лишь внимательно отслеживала ситуацию на медицинском факультете. С этой целью использовали, в частности, перлюстрацию любой корреспонденции, разрешённую особым указом Александра III (под грифом «совершенно секретно») после убийства царя-освободителя Александра II.[429]Осенью 1898 года Особый отдел Департамента полиции «совершенно доверительно» передал московскому обер-полицмейстеру («для сведения и соображений при наблюдении за учащейся молодёжью») не совсем обычный документ – копию полученного агентурным путём письма Попова от 18 октября того же 1898 года, адресованного отцу профессора – некогда чиновнику МВД, действительному статскому советнику, а после отставки почётному мировому судье Саратовского судебного округа:
«
Кризис преподавания на медицинском факультете, связанный с бойкотом Захарьина и Попова, удалось преодолеть лишь осенью 1899 года, когда Боголепов, ставший министром народного просвещения вместо умершего Делянова, удовлетворил прошение главного врача Новоекатерининской больницы Новацкого об освобождении его от занимаемой должности «ввиду расстроенного здоровья». Попова, вынужденного всё-таки пойти на компромисс, переместили на место главного врача Новоекатерининской больницы, вознаградив его за покладистость званием хоть и сверхштатного, зато ординарного профессора параллельной госпитальной терапевтической клиники.[431] Директором факультетской терапевтической клиники на Девичьем поле назначили ординарного профессора Шервинского, который вместе со своим штатным ассистентом, а позднее преемником Голубининым сумел создать добротную школу терапевтов.