Книги
Доктор Захарьин. Pro et contra
8.3. Московский банкир тайный советник Л.С. Поляков (1908?).
Кроме того, Поляков контролировал Московское товарищество резиновой мануфактуры (с основным капиталом до двух миллионов рублей), Московское лесопромышленное товарищество (с основным капиталом два миллиона рублей), Московское домовладельческое и строительное общество (с основным капиталом полмиллиона рублей), Коммерческое страховое общество (с основным капиталом один миллион рублей) и Московское общество для сооружения и эксплуатации подъездных железных путей в России (с основным капиталом свыше восьми миллионов рублей).[454] Но совершенно баснословные барыши приносила Полякову скупка и перепродажа недвижимости. В залоге Московского Земельного банка, по данным на 1 января 1895 года, состояло 4782 земельных и 2635 городских имуществ, оценённых соответственно в сто и около пятидесяти миллионов рублей.[455]
С помощью своего банкира Захарьин присмотрел для себя и не то в конце 1870-х, не то в начале 1880-х годов купил усадьбу Куркино под Москвой площадью 30 десятин и поместье в 3600 десятин при селе Варга (в другом написании Вирга) в Нижнеломовском уезде Пензенской губернии. Примерно десять лет имение Варга считалось «благоприобретённым», но в 1893 году Захарьин объявил его «родовым».[456] Все-таки представителю древнего дворянского рода, известного со времени правления Михаила Фёдоровича, надлежало обладать только родовым, а не каким-то «благоприобретённым» имением.
Как всякий стремительно разбогатевший плутократ, Поляков отчётливо сознавал необходимость привлечения на свою сторону потенциально недоброжелательных журналистов. Рассчитывая не столько на благожелательность, сколько на снисходительность прессы, он заключил негласный союз с таким общепризнанным, хотя и труднопредсказуемым авторитетом, как редактор газеты «Московские Ведомости» Катков, которого величали иногда «руководителем общественного мнения». Помимо острого пера, он обладал ещё двумя несомненными для банкира достоинствами – бесстыдством и продажностью. Совершенно естественно, что Катков оказался одним из крупных акционеров Московского Земельного банка.[457] Кроме дивидендов на акции, редактор «Московских Ведомостей» регулярно получал от Полякова ежегодную субсидию в размере 35 тысяч рублей за публикации заказных статей, а эпизодически – различные премии по тому или иному конкретному поводу, например, за содействие строительству Моршанско-Сызранской железнодорожной линии.[458]
Для Захарьина, благоговевшего перед Катковым, многосторонние связи редактора «Московских Ведомостей» с могущественным банкиром служили веским аргументом в пользу того, чтобы держать значительную часть своих средств в одном из банков Полякова (вероятнее всего, в Московском Земельном банке). Профессор даже завёл себе так называемого фактора в лице безраздельно преданного ему и неизменно дежурившего у двери его кабинета клинического фельдшера Иловайского (искусного мастера ставить пиявки) и, дабы меньше утруждать больную ногу, систематически посылал своего особо доверенного комиссионера в банк с различными поручениями. По возвращении фактора из банка Захарьин ложился на диван и часами подсчитывал полученные доходы, а иногда и непредвиденные убытки.[459]
В своих взаимоотношениях с банкиром разбогатевший Захарьин прилежно копировал образ действий не только Каткова, но и князя Долгорукова, генерал-адъютанта (1855) и генерала от кавалерии (1867), назначенного московским генерал-губернатором в 1865 году. Быстро снискавший себе стойкую популярность в Москве, много сделавший для благоустройства города, за что не раз получал Высочайшую благодарность Александра II, князь Долгоруков выделялся на фоне ординарных сановников того времени не просто редкостной веротерпимостью, а фактически полным отсутствием ксенофобии.
С председателем Московской еврейской общины Поляковым князя связывали обоюдные уважение и приязнь. Недоброхоты поговаривали, правда, будто непонятную для квасных патриотов княжескую симпатию щедро оплачивал один из банков Полякова. Действительно, московский генерал-губернатор беспрестанно нуждался в финансовом подспорье, так как жить привык широко, а достаточными для этого средствами не располагал.[460] Вынужденный зачастую экономить, он даже прослыл скрягой среди дремучего замоскворецкого купечества, поскольку на балах в генерал-губернаторском доме ужин подавали очень поздно, лишь после того как значительная часть гостей разъезжалась.[461] Иной раз ему припоминали также историю появления в Московском университете четырёх стипендий имени Его Сиятельства: две из них учредили на капитал, собранный в добровольно-принудительном порядке у жителей всех сословий Московской губернии, одну – на деньги лиц, ранее служивших или продолжавших служить под непосредственным начальством князя, и одну – на средства Московской мещанской управы.[462]
8.4. Московский генерал-губернатор князь В.А. Долгоруков (1880-е годы).
Не обращая никакого внимания на бродившие по Москве и Петербургу слухи о его скаредности и зависимости «от еврейского банкира», князь протежировал Полякову настолько явно, что это «особое покровительство» возбуждало подчас недовольство отдельных журналистов и правительственных чиновников. В министерских канцеляриях негодовали по поводу того, что у Полякова числилось 256 поваров, «разновременно получивших на этом основании право жительства в Москве», но ежедневной стряпнёй не занимавшихся.[463] Рассказывали, будто однажды на аудиенции разгневанный Александр III спросил у князя: «
Весной 1891 года Александр III, всерьёз обеспокоенный непрерывно возраставшим экономическим (и отчасти политическим) влиянием Полякова, счёл за благо для Москвы и Московской губернии отправить в отставку князя Долгорукова. В день отъезда князя из Москвы на вокзале столпились городские обыватели и чиновники. Уволенный генерал-губернатор невозмутимо прошагал мимо них, вежливо наклоняя голову, но вдруг, заметив среди провожавших Полякова с женой, кинулся к ним, расцеловался и сразу после этого вошёл в вагон.[465] Через два с лишним месяца он скончался в Париже, оставив незначительное (по мнению его бывших сослуживцев) наследство. В своём завещании князь отказал сравнительно небольшие суммы (от 500 до 3000 рублей) различным московским заведениям, в том числе больницам, и нескольким врачам; Захарьину он отписал одну тысячу рублей.[466]
Новый генерал-губернатор, Великий князь Сергей Александрович, начал свою деятельность с распоряжения о принудительном выселении из Москвы в пределы черты оседлости до 20 тысяч (по некоторым данным до 38 тысяч) евреев-ремесленников, которым князь Долгоруков на основании закона 1865 года разрешил постоянное проживание в городе. В сущности, изгнанию подлежало чуть ли не всё еврейское население Москвы, кроме лиц, получивших высшее образование и работавших по специальности, и купцов первой и второй гильдий. Министр финансов Российской империи Вышнеградский назвал это постановление «возмутительным произволом».[467] Тем не менее что-либо изменить ни он, ни другие правительственные чиновники уже не могли. Многие еврейские семьи решили тогда покинуть Москву добровольно; одни из них двинулись в Царство Польское, где их, в общем, не ждали, другие же выбрали Северную Америку, где стали полноправными гражданами.
Тем временем Московская городская дума, надеясь выслужиться перед Великим князем, постановила присвоить имя Сергея Александровича Долгоруковскому переулку. Министр внутренних дел поспешил представить это предложение на благоусмотрение императора. Резолюция Александра III была в данном случае, как всегда, лаконичной: «
Для Захарьина назначение Великого князя Сергея Александровича московским генерал-губернатором оказалось весьма кстати. Тайному советнику Захарьину, вычеркнувшему из памяти свою мать с её еврейским происхождением, давно уже не терпелось оборвать все контакты с банкиром, возглавлявшим Московскую еврейскую общину и раздражавшим петербургских сановников. Но пойти на прямой конфликт с Поляковым при генерал-губернаторе Долгорукове профессор не смел.
Ещё в 1888 году, приблизительно через год после смерти Каткова, Захарьин неожиданно для всех снял со своего счета в банке Полякова два миллиона рублей для совершения необыкновенно выгодной и вместе с тем глубоко символичной сделки – приобретения огромного доходного дома на Кузнецком мосту, принадлежавшего когда-то доктору Гаазу.[469] Помимо сдаваемых внаём меблированных комнат, городской телефонной станции и магазина музыкальных инструментов, в этом доме много лет размещался Московский Международный Торговый банк, ранее называвшийся Московско-Рязанским торговым банком.
После отставки князя Долгорукова перед профессором открылась наконец возможность поступать как ему заблагорассудится, не опасаясь каких-либо неприятных последствий. Какой фортель он выкинул, никто так и не узнал. То ли он повысил банку арендную плату, то ли вознамерился отныне держать все свои деньги в других банках, то ли оскорбил банкира какой-то совершенно несуразной бестактностью, но только Поляков был вынужден заказать архитектору Мариинского училища Эйбушитцу (служившему прежде в Московском Земельном банке) проект здания, специально предназначенного для крупного банка.
Незаметно промелькнули два месяца после увольнения князя Долгорукова, и 26 июня 1891 года в Москву приехал знаменитый французский врач Шарко, сразу же поселившийся в доме Полякова на Тверском бульваре. На протяжении последующих пяти дней Шарко неоднократно беседовал с профессором Кожевниковым и его сотрудниками, осматривал городские достопримечательности, знакомился с московским хлебосольством и непрерывно консультировал различных пациентов то в клинике нервных болезней на Девичьем поле, то в частной психиатрической лечебнице, то в доме своего гостеприимного хозяина.[470] За это время у Полякова ни разу не возникло желания устроить встречу Шарко и Захарьина. От такого пренебрежения Захарьин окончательно вломился в амбицию и рассорился с банкиром навсегда. Полякову пришлось срочно искать временное пристанище для своего банка, но лишь в конце 1895 года ему удалось, арендовав на три года новое помещение, перевести Московский Международный Торговый банк в дом №8 на Кузнецком мосту. Когда Захарьин скончался, Поляков на его похоронах не показался и даже не прислал венок. В 1898 году Московский Международный Торговый банк отпраздновал 25 лет своего существования и перебрался в только что отстроенный на том же Кузнецком мосту дом №9.
На феноменальной карьере банкира отставка князя Долгорукова не отразилась. В состав его финансовой группы вошли ещё два банка – Ярославско-Костромской земельный и Южно-Русский промышленный. Его влияние продолжало распространяться далеко за границы Московской губернии. В 1896 году ему пожаловали орден Святого Станислава 1-й степени, что давало право на переход «в первенствующее сословие». На следующий год председатель Московской еврейской общины был возведён в потомственное дворянство. Впоследствии Полякова удостоили чина тайного советника, но к тому времени удача перестала ему сопутствовать, а финансовые авантюры его разорили. Однако до банкротства он успел израсходовать на создание Музея изящных искусств (на экспонаты в зале конца V века и несколько изваяний для зала Лисиппа) свыше 20 тысяч рублей.[471]
Дело Струсберга
С кончиной Захарьина на короткое время приоткрылись шлюзы, прочно удерживавшие подлинных или формальных сторонников, равно как тайных недоброжелателей профессора от публичных и подчас нелицеприятных высказываний по его адресу. Один из его адептов, редактор газеты «Медицина» Васильев, то ли нечаянно, утратив от скорби остатки осмотрительности и благоговейного трепета перед покойным тайным советником, то ли намеренно, под влиянием совсем иных чувств, проговорился относительно наиболее существенного источника капиталов почившего патрона: «Всё своё сравнительно большое состояние [Захарьин] нажил совершенно случайно, благодаря одному своему пациенту, банкиру П[олякову], во время всем известной истории Струсберга».[472]
Уроженец Восточной Пруссии Струсберг (1823–1889), доктор философии Йенского университета, променявший вальяжную деятельность преподавателя на суетные хлопоты крупного концессионера и организатора акционерных компаний, в период экономического подъёма 1860-х годов соорудил в ряде европейских стран многокилометровые железнодорожные линии. Лихорадочная предпринимательская активность принесла ему состояние, которое оценивали приблизительно в десять миллионов талеров. Он позаботился, разумеется, о будущем, купив горные заводы и несколько имений, а значительную часть своих средств вложил в строительство завода по выпуску паровозов и подвижного состава. Однако к 1870 году кредит Струсберга был уже подорван, в частности из-за убытков, связанных с прокладкой железной дороги в Румынии. После Франко-прусской войны (1870–1871) его финансовое положение резко ухудшилось, а в 1873 году, на фоне экономического спада, европейские банкиры отказались принимать его векселя.[473]