Абас-Туман. 24 мая.
Я в высшей степени счастлива, что он осмотрел Георгия, назначил лечение и что указанный им врач [Попов] останется здесь, чтобы осуществлять это продуманно и систематически. И потом он был так добр со мной, так хорошо со мной говорил и поднял мой моральный дух, который сначала находился в упадке. И главное, он завоевал доверие Георгия. Он побудил его к мужественности, что пошло во благо его моральному состоянию.
Из Абас-Тумана Захарьин направился прямо в Петербург, чтобы представить Александру III подробный доклад о болезни Великого князя Георгия Александровича. В конце часовой аудиенции, состоявшейся 2 июня, Захарьин осмотрел императора, завершив консультацию продолжительной психотерапевтической беседой (замечательным разбором данного случая, как изъяснялись иногда ассистенты и ординаторы профессора). Слегка размякший после успешного сеанса внушения наяву Александр III телеграфировал супруге о своём «долгом разговоре» с Захарьиным, который его «успокоил и утешил»; в ответ обрадованная Мария Фёдоровна сообщила: «
«Москва. 3 июня.
Остаётся неразрешимой загадкой, какой физиологический или патологический феномен имел в виду Захарьин, успокаивая императрицу своим авторитетным умозаключением: возникавшее по ночам у Александра III «чувство стеснения в груди (как бы лежащей на ней тяжести) зависит не от груди, а от желудка». Невозможно объяснить, почему, обладая достаточным запасом времени, профессор не произвёл перкуссию, а ограничился одним лишь торопливым выслушиванием сердца и определением пульсации на лучевой артерии. не обнаружив ни изменения сердечных тонов, ни усиления или ослабления пульса, Захарьин и в дальнейшем продолжал утверждать, что 2 июня «сердце было нормально и деятельность его удовлетворительна».[323] Нельзя понять, наконец, как удалось Захарьину не заметить давно уже беспокоившие окружающих утомлённый и болезненный вид императора и, главное, его чрезвычайную («восковую», по выражению графа Шереметева) бледность.
Август 1894
В конце июля (или, может быть, в начале августа) Витте, прибывшего к Александру III для доклада о поездке в Мурманск, встревожил очень болезненный (как будто «налитый водой») внешний вид императора.[324] К тому времени лейб-хирург Гирш, с мнением которого в январе Захарьин почти не считался, убедился «в постоянном присутствии белка» в моче Александра III, диагностировал у него нефрит и «счёл своим долгом сообщить об этом самому больному для того, чтобы заставить его соблюсти необходимые гигиенические и диетические наставления». О своём врачебном заключении Гирш рискнул написать Захарьину 4 августа: «Здоровье Его Величества крайне неудовлетворительно и внушает опасения. Вы видели и исследовали Государя по Вашем возвращении из Кавказа и в общем итоге остались довольны. Но надобно правду сказать, что после перенесённой в январе инфлюэнцы он уже не приходил в своё нормальное положение. Вид его был постоянно как бы утомлённый и цвет лица нечистый, желтоватый».[325]
Так как почта в те годы работала исправно, послание Гирша Захарьин получил 5 августа, и в тот же день его вызвали в Петергоф, где находилась летняя резиденция Александра III. На протяжении последующих трёх дней Захарьин размышлял о болезни императора, потом соблаговолил сесть в экстренный поезд из двух паровозов и одного салон-вагона и вечером 9 августа появился в Петергофе вместе с любимым своим учеником профессором Голубовым. В связи с ипохондрическими опасениями Захарьина, его навязчивым страхом прикосновения профессору Голубову предстояло, по-видимому, определить размеры сердца Александра III посредством перкуссии его передней грудной стенки, а также предложить высокочтимому учителю для обдумывания свою версию диагноза, как это делали обычно в Москве ординаторы факультетской терапевтической клиники.
Действительно, в Петергофе Захарьин, по его словам, «впервые имел возможность в течение нескольких дней произвести полное наблюдение и необходимые исследования» при помощи профессора Голубова. Обсудив с коллегой Голубовым результаты их совместных врачебных усилий, 12 августа Захарьин констатировал у императора нефрит, «некоторое увеличение левого желудочка сердца при слабоватом и частом пульсе» и признаки почечной недостаточности. В письменном заключении о болезни, представленном императору Захарьиным и Гиршем, содержались туманное упоминание «о роковом значении» нефрита и самобытные лечебные рекомендации: не утомлять себя «умственными занятиями», не ходить по солнцу, не курить на воздухе и не открывать форточку в сырую погоду, избегать «излишней мучнистой и сладкой пищи», не пить водку, а употреблять вино «в самом ограниченном количестве».[326]
Гигиеническими советами Захарьина император пренебрегал. Обиженный профессор, отчётливо сознавая неизлечимость Александра III и не скрывая от императора и его жены своего мнения о прогнозе заболевания, жаловался тем не менее Витте на упорное нежелание монарха следовать указаниям докторов.[327] Но император всё-таки согласился отдохнуть в лесной тиши и 18 августа в сопровождении жены, небольшой свиты и Захарьина уехал в Беловеж, где недавно завершилось строительство дворца. Там он по-прежнему много трудился, ежедневно прочитывая целые портфели докладов, оставляя на каждом из них свою резолюцию и порой засиживаясь в кабинете далеко за полночь. На упрёки императрицы по этому поводу он отвечал просто: «
Захарьина раздражало всё: и готовность его пациента часами работать в кабинете или задерживаться на охоте, и своё затянувшееся пребывание при непослушном больном без верных ординаторов, и плохая погода в Беловежской пуще. Особенно досаждало профессору мешавшее ему спать тиканье дворцовых башенных часов; он даже умолял императора отдать распоряжение об их остановке.[329] Однажды за обедом император захотел выпить квасу. Захарьин тут же назвал употребление кваса нарушением диетических рекомендаций. Тогда Александр III произнёс, обращаясь к лакею: «
Способность к самоконтролю Захарьин почти утратил, и уже достаточно давно. Можно было лишь удивляться, как удалось ему весь август 1894 года не срываться и соблюдать правила этикета. Но теперь он, внезапно рассвирепев, «в припадке болезненного исступления», по выражению профессора Голубова, расколотил своей палкой хрусталь и фарфор (надо полагать, только в отведённом ему помещении) и покинул Беловеж. С дороги его вернули для консультации неожиданно заболевшего Великого князя Георгия Александровича, прибывшего из Абас-Тумана к родителям, как об этом договорилась императрица с Захарьиным ещё в мае.[331]
Профессор осмотрел Великого князя и объявил: для выздоровления Георгия Александровича необходимо, чтобы императорский двор срочно переселился в тёплый Крым. Однако Александр III, по-прежнему не желавший считаться хворым и следовать врачебным советам, выбрал Спалу – охотничье угодье вблизи Варшавы. Императорский двор выехал в Спалу 3 сентября.[332] Раздосадованный Захарьин, преодолевая боль в ноге и дурное настроение, кое-как добрался до Спалы с императорской свитой и почти сразу же умчался оттуда в Москву, оставив больного монарха на попечение своего ученика Попова.
Сентябрь 1894