Решение о назначении Голубова сверхштатным (без содержания) экстраординарным профессором кафедры частной патологии и терапии граф Делянов подписал 15 января 1893 года. С 27 января лучший ученик Захарьина приступил к исполнению своих новых обязанностей.[302] На своей кафедре он читал лекции по вторникам и субботам с 9 до 11 часов, а кроме того проводил занятия со студентами в амбулатории факультетской терапевтической клиники по средам и субботам с 12 до 15 часов. При педагогической нагрузке в объёме десяти часов в неделю у него оставалось достаточно свободного времени, чтобы превратить уже опубликованную в 1892 году вступительную лекцию в своеобразный очерк или, точнее, в программный документ школы Захарьина под названием «О направлениях в русской клинической медицине (Москва и Петербург)».[303]

Посредством многословных рассуждений с упоминанием самых различных авторов, якобы разделяющих его взгляды, Голубову удалось обнаружить в Российской империи две совершенно несходные клинические школы: «гиппократическую» московскую во главе с Захарьиным и экспериментальную петербургскую, созданную «пылким и увлекающимся умом» Боткина. Неукоснительно соблюдая инструкции своего наставника, благодетеля и в придачу друга, Голубов не постеснялся обвинить Боткина в трёх тяжких прегрешениях: злоупотреблении теорией болезни наряду с малообоснованным гипотезированием; увлечении экспериментом «в ущерб сущности клинического дела»; пренебрежительном отношении к лечению больных и, соответственно, к индивидуализированному подбору терапии (в частности, кровопусканию и применению минеральных вод). Если единственно правильная школа Захарьина использовала «лучший из всех известных» метод исследования и поэтому отличалась «всесторонней тонкой диагностикой и превосходной реальной, подобной художественному изваянию, терапией», то петербургская школа оказалась, по утверждению Голубова, «отвлечённой, нереальной, далёкой от условий действительности клинической медицины».

Ошеломлённые современники не сразу оценили проявленную Голубовым способность к бесцеремонному передёргиванию фактов, преднамеренному их извращению и прямой лжи. Немного опомнившись, московская профессура прекратила подавать руку недавнему коллеге. Тем временем отдельные медицинские журналы позволили себе выразить осторожные сомнения в самом существовании московской клинической школы.[304] Подвергаться же риску публичного конфликта с главой этой школы никто не намеревался. Несогласным с воззрениями Захарьина и его единомышленников можно было утешаться только репликой Манассеина – редактора еженедельника «Врач»: «Боткин, память которого благоговейно чтут не только имевшие счастье быть его учениками, но и все, кому дороги действительные успехи русской медицины, – такая крупная величина, что не господам Голубовым набросить на него тень».[305]

Но все высказывания такого рода Захарьин попросту игнорировал. Полюбившийся ему с первого взгляда опус нерукопожатного Голубова маститый профессор немедленно напечатал как приложение к четвёртому выпуску своих клинических лекций, а потом распорядился о переиздании низкопробного творения в виде брошюры, растиражированной однократно в Петербурге (1894) и дважды в Москве (1894, 1895). Захарьин был совершенно уверен и в своей правоте, и в своей победе над многолетним конкурентом на звание наилучшего терапевта Российской империи. Как ни странно, в чём-то он был безусловно прав. В стране, где произвол из столетия в столетие оставался краеугольным камнем государственной власти и менялась в первую очередь лишь униформа правительственных чиновников, деспотизм и уникальное корыстолюбие Захарьина приходилось рассматривать как самобытную закономерность, а гуманизм и бескорыстие рождённого свободным Боткина – как явное нарушение извечных правил старинной российской игры в начальника и подчинённых.

Через несколько месяцев после смерти Захарьина однокурсник Чехова с многоговорящей фамилией Правдолюбов подвёл итоги постыдной кампании против Боткина: «Ничего нового Захарьин в медицинскую науку не внёс; как профессор он повторял лишь то, что говорилось пятьдесят лет тому назад, когда распознавание болезни и лечение её ставились на основании не исследования больного, а главным образом его расспроса. В этом отношении сравнивать Захарьина с Боткиным, как это зачастую делалось и делается, просто смешно. Один повторял то, что говорилось во времена кровопусканий, припарок, пиявок и прочих прелестей старой медицины, другой заново реформировал всю русскую медицинскую науку, провозгласив, что медицина есть не что иное, как отрасль естествознания, что прогресс медицины возможен лишь в том единственном случае, если здесь будут применяться те же методы, какие обусловили за последнее время столь быстрый расцвет химии, физики, зоологии и других естественных наук. Разница между обоими светилами русской медицины будет ещё яснее, если мы взглянем на результаты деятельности того и другого: Боткин ещё при жизни сформировал блестящую плеяду учеников, которые до сих пор служат украшением медицинских школ нашего отечества; Захарьин оставил после себя лишь несколько посредственностей, которым удалось заполучить почётное звание профессора только благодаря влиянию их патрона. Первый создал истинную школу, второй – ничего подобного».[306]

Ученики Захарьина на эту публикацию внимания не обратили или, может быть, сделали вид, будто её не заметили. во всяком случае с возражениями против взглядов доктора Правдолюбова ни в медицинской печати, ни в столичной прессе никто не выступал. Может быть, в конце XIX века многие уже понимали, что прирождённый романтик Боткин давно и далеко опередил бездушного прагматика Захарьина, а так называемое противостояние петербургской и московской клинических школ (в изложении профессора Голубова) изначально носило характер ирреальный и пакостный.

VI. Несостоявшийся лейб-медик

И если советы тайного советника оказываются гибельными, он от них начисто отрекается впоследствии. Он утверждает, что его просто не расслышали, и это очень практично с его стороны.

Евгений Шварц. «Тень»

На протяжении почти всего 1894 года Захарьину довелось играть роль лейб-медика Александра III, не имея на то формальных оснований. В этом непривычном и подчас стеснявшем его амплуа он подвизался то в Петербурге, то в Петергофе, то в Ливадии, но сценой оставались неизменно императорские дворцы, а публикой – российские подданные и жители Западной Европы (особенно Германии). Судьба как будто подарила ему уникальный бенефис, растянувшийся на много месяцев.

Январь 1894

Со своим самым высокородным пациентом Захарьин познакомился примерно через полгода после опрометчивой операции «вытяжения седалищного нерва». В начале июня 1872 года император Александр II в сопровождении 27-летнего цесаревича, будущего императора Александра III, и его супруги изволили обозревать экспозиции Московской Политехнической выставки.[307] Как-то раз фрейлина цесаревны Марии Фёдоровны графиня Апраксина настолько заинтриговала наследника престола и его жену рассказом о подмосковном имении своих родителей Братцове (Братцеве), что августейшая чета захотела провести один день вдали от невиданных доселе промышленных изделий и технических новшеств. В доме графа Апраксина цесаревичу и его супруге представили модного московского доктора Захарьина, лечившегося там «от раздражительности».

«Помню, – писал в своих мемуарах граф Шереметев, адъютант и друг цесаревича, – как за столом в Братцове появился Захарьин, на вид угрюмый, но вовсе не лишённый уже тогда сноровки говорить что нужно и с кем нужно. Его самодурство ещё только зачиналось. Цесаревич заинтересован был этою личностью, о которой уже много слышал, тем более что Захарьин лицом в грязь не ударил. Быть может, и оттенок недостаточно признаваемой знаменитости, как носителя русского имени и поборника правды, представителя истинного знания помогли впечатлению, которое вообще произвёл Захарьин, но оно было благоприятное».[308]

Повторная встреча Александра III и Марии Фёдоровны с Захарьиным произошла много лет спустя. В воскресенье 16 мая 1893 года Их Императорские Величества, прибывшие в Москву на закладку памятника Александру II в Кремле, удостоили своим посещением клиники Московского университета на Девичьем поле. Августейшую чету со свитой ожидала в каждой клинике выстроенная загодя профессура во главе отряда штатных и сверхштатных ординаторов и ассистентов. Осчастливив нескольких больных милостивыми разговорами, император с супругой отправились в Третьяковскую галерею, на прощание выразив попечителю Московского учебного округа своё удовлетворение «по поводу прекрасного устройства и состояния клиник». Через три дня московский генерал-губернатор Великий князь Сергей Александрович устроил большой приём, пригласив на него попечителя Московского учебного округа, тайного советника Захарьина, начальника Московского жандармского управления и других официальных лиц.[309]

В середине января 1894 года у Александра III усилился его обычный кашель, связанный, как полагали придворные врачи, с неумеренным курением, и резко повысилась температура тела. Лейб-хирурги Вельяминов и Гирш обнаружили у императора «гриппозное воспалительное гнездо в лёгком», о чём поставили в известность императрицу и министра императорского двора графа Воронцова-Дашкова. Крайне обеспокоенный, министр императорского двора тут же «выписал» из Москвы Захарьина якобы для себя, так как Александр III лечиться не любил и врачебным консультациям противодействовал. Захарьин примчался курьерским поездом в полдень 16 января, сразу же осмотрел больного, хотя тот этому обследованию не способствовал, и присоединился к диагнозу лейб-хирургов, несколько преувеличив серьёзность положения.[310]

Лечебные рекомендации Захарьина император, к немалому удивлению окружающих, выполнял безоговорочно под наблюдением лейб-хирурга Вельяминова. Вечером 20 января Захарьин и лейб-хирурги Вельяминов и Гирш составили утешительный бюллетень о здоровье монарха («лихорадки нет, сон и силы улучшаются»), а с 26 января Александр III, преодолевая досаждавшие ему слабость и разбитость, занялся текущими делами и врачей больше не принимал.[311]

6.1. Император Александр III с императрицей Марией Фёдоровной (1880-е годы).

6.2. Московский генерал-губернатор Великий князь Сергей Александрович (1890-е годы).

Почти десять дней Захарьин провёл точно узник, сидевший, правда, в одном из самых тёплых помещений дворца, засунув ноги в валенки и перечитывая приходившие с опозданием номера «Московских Ведомостей».[312] Иногда он покидал свои покои, но только для консультации членов царской семьи. С 26 января он обрёл наконец долгожданную свободу и стал собираться в Москву. за неустанные заботы о здравии монарха ему пожаловали орден Святого Александра Невского (высшую императорскую награду после орденов Святого Андрея Первозванного и Святого Владимира 1-й степени) и 15 тысяч рублей. Его бывший ординатор Беляев, который по распоряжению Захарьина, не доверявшего петербургским врачам-лаборантам, прибыл в столицу для ежедневных исследований мочи Александра III, получил 1500 рублей.[313] Через три недели Захарьину доставили из Петербурга ещё одну награду – столовые часы с вензелем Великой княгини Александры Иосифовны и вставленными с трёх сторон портретами его пациентов: самой великой княгини, Великого князя Константина Константиновича и Великого князя Константина Николаевича, умершего в 1892 году.[314]

Тем временем Остроумов, внимательно следивший за происходившими в столице событиями, не преминул поделиться со студентами на лекции о пневмонии своими соображениями относительно недуга Александра III: «Случается, что вся болезнь заканчивается в три дня, но это бывает лишь у самых высокопоставленных особ и при самом умелом лечении. Но тогда невольно возникает сомнение в точности диагноза».[315] Такую же неуверенность в том, насколько правильно определил Захарьин патологический процесс у Александра III, испытывал граф Шереметев: «Я был свидетелем первого выхода Государя в столовую, к завтраку, после инфлюэнцы зимой 1893–1894 г[одов]. Тревожные признаки уже смущали тогда многих, но слова Захарьина слишком были успокоительны: “Сердце как у молодого человека,” – повторяли охотно слова Захарьина и успокаивались. Но вид Государя был не хорош. Какой-то восковой цвет лица и сон был дурен».[316]

Сам Захарьин о гриппозном лёгочном воспалении больше никогда не вспоминал и в газетной публикации о болезни императора подводил читателей к мысли, что январское недомогание Александра III завершилось совершенно благополучно: «Январская инфлюэнца, несомненно, ослабила здоровье Государя, но последнее было уже далеко неполное: Государь сильно ослабел от чрезмерного носового кровотечения в августе 1893 года, а всю осень после того страдал лихорадочным бронхитом, то ослабевавшим, то ожесточавшимся; январская инфлюэнца была уже третьим приступом этой болезни; не говорю уже о том, что постоянные усиленные занятия и условливаемый ими недостаток сна постепенно подтачивали здоровье Государя.