Книги
Доктор Захарьин. Pro et contra
Мало того, Катков с присущей ему развязностью поставил под сомнение диагностическое мастерство Боткина: «Страх, овладевающий людьми в таких случаях, вовсе не соразмеряется с действительною опасностью, а сам создаёт опасность там, где её нет. И вот у нас без достаточного повода, даже наперекор очевидности, возбуждается и поддерживается этот столь вредный и для общественного порядка, и для благосостояния каждого страх. Медицинский авторитет сначала заочно, не имея положительных данных, провозглашает плохо исследованную болезнь индийской чумой, чёрной смертью, а потом, встретив довольно обыкновенный случай сифилиса, поспешно, не слушая возражений, объявляет, что это чума, что чума, стало быть, в Петербурге. <…> Фальшивая тревога, причинённая курьёзным и прискорбным случаем с сифилитиком Прокофьевым, которого профессор Боткин с таким невероятным легкомыслием признал за больного чумой, у себя дома, конечно, не замедлит улечься, но случай этот, как видится, не останется без международных последствий, далеко не так скоро изглаживающихся».[271]
Поскольку Катков уверенно распознал у Наума Прокофьева сифилитическую природу заболевания, хотя понимал в патологии не больше ломового извозчика, вступившего в перебранку с нерасторопным прохожим, вполне закономерен вопрос: кто же его консультировал? Может быть, Катков ангажировал Захарьина, своего многолетнего страстного почитателя, на роль персонального медицинского советника и тот немедленно обвинил Боткина и в неспособности установить правильный диагноз, и в спекуляциях на бирже? Ведь лицам с выраженной истерической составляющей в характере свойственно приписывать другим собственные недостатки и неблаговидные поступки. Но, может быть, Захарьин сам предложил Каткову свои услуги, дабы уязвить и унизить петербургского соперника? во всяком случае спустя пятнадцать лет его лучший ученик Голубов, разбирая особенности московской и петербургской клинических школ, не случайно обмолвился о «люэтической инфекции» у Наума Прокофьева.
Через два дня после газетного поклёпа Каткова вице-директор Медицинского Департамента МВД Мамонов (бывший сокурсник и даже приятель Захарьина) обратился в петербургскую прессу с опровержением сифилитической природы заболевания у Наума Прокофьева: «Редакция помещённых в акте осмотра Прокофьева санитарною комиссиею слов: “находясь в безрецидивном периоде сифилиса”, принадлежит мне. Эти слова, как видно, породили недоразумения в публике и между врачами. Многие неточно их объясняют, полагая, что у Прокофьева найден сифилис. Прошу редакции газет, в которых опубликовано заключение акта осмотра, напечатать, что в первой части того же акта ни о каких найденных у Прокофьева признаках этой болезни не упоминается, потому что их в данный момент не было. Но так как в скорбном листе сообщено, что десять лет назад сифилис у него был, то я, согласно убеждениям моим вообще об излечимости сифилиса, имел в виду вышеприведёнными словами в заключении акта выразить, что ныне у Прокофьева нет никаких признаков, по которым можно было бы подозревать у него присутствие прежде бывшей сифилитической инфекции, способной вызвать рецидивы».[272]
5.4. Однокурсник Г.А. Захарьина, директор Медицинского Департамента МВД Н.Е. Мамонов (1880-е годы).
Оговор Каткова намеченной цели не достиг. Стоило лишь Боткину представить историю болезни Наума Прокофьева на обсуждение Общества русских врачей в Петербурге, как профессора встретили овацией. В конечном счёте авторитет Боткина после этого инцидента не просто упрочился, а продолжал расти, что стало особенно заметным 27 апреля 1882 года, когда в Петербурге торжественно отметили 25 лет его учёной и профессорской деятельности. По воспоминаниям Сиротинина, «празднество это, устроенное в зале городской Думы, сопровождалось таким взрывом симпатий к юбиляру не только со стороны русского врачебного и учёного мира, но и общества, что размерами своими превзошло все ожидания».[273] От Московского университета его поздравил декан медицинского факультета профессор Склифосовский, от Московской городской Думы – профессор Черинов; председатель Общества русских врачей в Москве профессор Остроумов сообщил об учреждении специальной премии имени юбиляра.[274]
Захарьин на чествовании Боткина не присутствовал. При его неумеренном тщеславии и эгоцентризме ему было бы наверняка не по силам слушать многочасовые приветствия лейб-медику и тайному советнику от бесконечных депутаций, радоваться вместе с другими прочувствованным телеграммам профессоров Шарко и Бильрота и узнать об избрании юбиляра почётным членом всех российских университетов. Через несколько лет выяснилось, что заслуженный ординарный профессор (1886) Боткин, награждённый к тому же орденом Белого Орла (1885), состоял членом 35 российских научных организаций и медицинских обществ и 9 иностранных (в том числе Венской Академии наук). Но к тому времени министр внутренних дел граф Толстой уже полностью ублаготворил Захарьина, назначив его почётным членом Императорской Академии наук, где сам граф занимал по совместительству пост президента. Боткину же места в подведомственной графу Академии наук не нашлось. Жандарму по призванию, смолоду натасканному на любой оттенок пряного запаха крамолы, претил всегда отличавший Боткина дух независимости и либерализма, не говоря уже о старинном знакомстве ведущего столичного терапевта с вольнодумным эмигрантом Герценом.
5.5. Министр внутренних дел и президент Петербургской Академии наук граф Д.А. Толстой (1880-е годы).
Благодеяние графа Толстого причинило, однако, Захарьину некоторые неудобства. Впервые, да ещё в ущерб частной практике, заслуженному ординарному профессору пришлось засесть за письменный стол, чтобы подготовить к публикации свои лекции. Все-таки числиться почётным членом Императорской Академии наук и не иметь ни одного солидного печатного труда даже ему было, вероятно, неловко. К тому же не только Боткин, «Курс клиники внутренних болезней» которого пользовался, как уверяла пресса, «большим почётом в европейской литературе», но и более молодые профессора Остроумов и Павлинов уже составили себе своими книгами определённое имя за границей, и лишь он, Захарьин, старейшина, можно сказать, российских интернистов, оставался пока что неведомым для западных врачей.
Первое издание «Клинических лекций» Захарьина появилось на прилавках в ноябре 1889 года и особого впечатления на беспристрастных читателей не произвело. Одним изложение автора и содержание тома показались бледными, другим – маловыразительными; Чехов в письме Суворину 27 ноября 1889 года обмолвился по этому поводу: «
Ознакомиться с лекциями московской знаменитости Боткину не довелось. Зимой 1882 года он перенёс трансмуральный инфаркт миокарда; с лета 1886 его донимали частые приступы стенокардии; затем к ним присоединились аритмии и пароксизмальная ночная одышка, и 12 (24) декабря 1889 года он умер от нараставшей сердечной недостаточности.[276] На второй день после его кончины в клубе врачей на Большой Дмитровке Сеченов, едва сдерживая слёзы, произнёс поминальную речь о почившем, назвав его «образцовым клиницистом и замечательным учителем», а газета «Русские Ведомости» особо отметила «гуманизм в полном значении этого слова», которым всегда отличался это блестящий диагност и знаменитый учёный. В тот же день на заупокойной литургии и панихиде по усопшем в кафедральном соборе Христа Спасителя от Московского университета присутствовали всего два профессора – терапевт Черинов и хирург Новацкий.[277]
Как воспринял Захарьин газетные сообщения о вечном упокоении петербургского коллеги, неизвестно. Среди немногочисленных документов, которые почётный академик посчитал целесообразным держать у себя дома, сохранилась только записка сына покойного, доктора Сергея Сергеевича Боткина, от 12 февраля 1890 года: «
О благорасположении Захарьина к Боткину сын последнего, унаследовавший, надо полагать, родительские благодушие и доверчивость, написал, явно не понимая существенных характерологических различий между своим отцом и московским медицинским авторитетом. Демонстрировать «самые лучшие чувства», по выражению Боткина младшего, Захарьин был способен лишь по отношению к вышестоящим и прежде всего к той правящей группировке высших государственных чиновников, которой он служил с неподдельной преданностью. Всех остальных представителей рода человеческого он презирал, как старший лакей – младших. И только Боткин с его неотразимым для окружающих обаянием, с его неутолимой потребностью в творчестве и с его более чем успешной карьерой совершенно не вписывался в это произвольное разделение сограждан на две неравные части. И только Боткина, первым среди русских врачей назначенного лейб-медиком, опасливый Захарьин никогда не пытался задеть какой-либо неосторожной репликой.
Усердная креатура
После смерти Боткина ситуация кардинально изменилась. Больше не надо было годами копить камни за пазухой – открылась возможность бросать камни в давно намеченную цель. Настала пора доказать всему медицинскому миру, что не покойный лейб-медик Боткин, а лишь он, тайный советник и почётный академик Захарьин, достоин лавров самого крупного, самого талантливого, самого всеведущего практического врача Российской империи.
Много лет он сдерживался, не позволял себе во всеуслышание объявить фамилию профессора, который навязывал своим слушателям диагностические приёмы, обременительные для больного, требующие от врача «напрасной траты времени и сил» и не дающие в конечном счёте «ничего нового и ценного». Приспело наконец время провозгласить, как он уже подчёркивал в своих лекциях, что врач, не прошедший единственно правильной школы Захарьина, может навсегда остаться «мелочным семиотиком и жалким диагностом, а следовательно, и немощным терапевтом».[280] Но сделать это следовало, конечно, не собственными руками, а с помощью верных клевретов, обладавших врачебными дипломами.
Своим сокровенным замыслом Захарьин поделился по крайней мере с тремя врачами – Васильевым, Перфильевым и Голубовым. Перед каждым из них он поставил конкретную задачу и каждого отблагодарил по своим понятиям и возможностям.
Ещё при жизни своего петербургского соперника Захарьин решил выпускать собственную газету под названием «Медицина». Редактором нового издания он поставил Васильева – бывшего сотрудника Боткина. Неудовлетворенный невысоким окладом ординатора академической клиники, а потом военного врача, Васильев ещё в 1884 году ушёл, как говорилось, на вольные хлеба и практиковал на Кавказских минеральных водах. С марта 1889 года к своим доходам частнопрактикующего врача он добавил не единовременный гонорар в тридцать серебреников, а стабильное жалованье редактора финансируемой Захарьиным газеты. не обладая особыми литературными данными, он тем не менее регулярно ублажал Захарьина развесистой клюквой статей, восхвалявших мудрость и проницательность «гениального клинициста – преподавателя». В награду за проявленное усердие летом 1892 года Захарьин, пустив в ход свои многочисленные связи в Министерстве народного просвещения, провёл Васильева на вакантную должность ординарного профессора по кафедре внутренних болезней Дерптского (Юрьевского) университета.
По этому поводу Эрисман 21 июня 1892 года написал Манассеину: «
В начале осени 1892 года в Торжественном зале Императорского Дерптского университета Васильев прочитал студентам вступительную лекцию; полный её текст был напечатан 12 января 1893 года в газете «Медицина» и сразу же опубликован в виде брошюры. Прежде всего свежеиспечённый профессор постарался в меру отпущенных ему способностей опорочить Боткина, изгнавшего его из своей клиники за какие-то неблаговидные поступки.[283] Своего бывшего учителя Васильев обвинил в забвении принципа индивидуализации, «бесцельности» предлагаемых им лабораторных исследований, отсутствии гуманности, «терапевтическом скептицизме, граничащем почти с нигилизмом», и, наконец, в создании не клинической, а всего лишь экспериментальной школы. Вслед за тем Васильев сосредоточился на «необыкновенно практичном» анамнестическом методе «колосса» Захарьина – методе, проникнутом «чарующей реальной гуманностью», позволяющем «не беспокоить» больного объективными исследованиями (которые служат только «украшением» воздвигнутого при расспросе здания) и открывающем широкие возможности для индивидуальной гигиены и терапии.[284] Достигнутая Васильевым в этой лекции степень лакейства и заискивания перед Захарьиным настолько превышала допустимый прежде ординар, что в 1893 году его возвели на пост декана медицинского факультета.
Через три года либеральная пресса уведомила своих читателей о метаморфозе некогда процветавшей клиники внутренних болезней в Юрьевском университете: «Со вступлением в должность профессора Васильева всё мало-помалу стало изменяться. Больные стали обращаться в клинику всё реже и реже; и вот директор клиники напал на мысль нанимать больных (!!). Чтобы скрыть пустоту клинических палат, он клал на койки некоторых бродяг. за даровую пищу с некоторым придатком эти господа исполняли роль клинических больных, но обман теперь обнаружился. Такому фокусу трудно было бы поверить, если бы Васильев и прежде не обнаруживал чрезвычайно странных взглядов на этические задачи врача».[285] После этого инцидента Васильеву пришлось освободить кресло декана медицинского факультета, но место ординарного профессора он продолжал занимать до конца своих дней.