К тому времени основные приоритеты каждого из них определились окончательно: Захарьин выбрал для себя ремесло обогащения, Боткин – искусство врачевания. Первый обернулся спесивым чиновником в маске самобытного доктора, второй – подлинным учёным, «естествоиспытателем человека», по выражению немецких клиницистов. Пока Захарьин утолял свою неутолимую потребность в стяжательстве и пестовал свои ипохондрические опасения, Боткин жил легко, свободно и в конечном счёте безоглядно – не на широкую ногу, но не хуже иных сановников, и дом его оставался всегда открытым для знакомых, а бумажник – для всяческой благотворительности. не в пример Захарьину с его молодцами, Боткин не стремился извлекать максимальную прибыль из своего врачебного диплома и профессорского звания, не скупал земельные угодья или доходные дома и не играл на бирже. Он зарабатывал немало, но деньги не ценил, на старость или «на черный день» не откладывал и полученные от братьев три солидных наследства истратил едва ли не полностью, почти ничего не оставив детям.[259] Более того, по воспоминаниям Чистовича, он рассматривал учеников как членов своей семьи, поэтому все выходившие из его клиники диссертации печатались за счёт профессора и даже чай для сотрудников доставляли даром со склада торговой фирмы «Петра Боткина сыновья».[260]

Он и работал как жил – непринуждённо и с удовольствием, поражая сотрудников своей неутомимостью, обусловленной, по их мнению, не столько крепким здоровьем профессора, сколько его «огромной нравственной энергией и страстным увлечением своим делом».[261] Помимо выполнения обычных профессорских обязанностей, связанных с чтением лекций и клиническими обходами, помимо бесчисленных консультаций и домашнего приёма больных (без предварительного осмотра их ассистентом и за весьма умеренный гонорар) Боткин был ещё издателем и редактором «Архива клиники внутренних болезней» (1869–1889) и «Еженедельной клинической Газеты» (1881–1889), автором трёх выпусков «Курса клиники внутренних болезней» (1867–1875), без промедления публиковавшихся за границей в немецком и французском переводах, и, главное, основателем самой крупной в Российской империи клинической школы – «школы врачей-бессеребренников».[262] Совершенно естественно, что клинику баронета Вилье, где он преподавал, стали называть клиникой Боткина, а свыше тридцати его бывших ординаторов занимали впоследствии профессорские кафедры.

Захарьин, в свою очередь, внимательно следил за успехами столичного коллеги, фиксируя в памяти каждое новое перемещение Боткина по иерархической вертикали: совещательный член Военно-медицинского учёного Комитета (1869), лейб-медик (1870), тайный советник (1877), председатель Общества русских врачей в Петербурге (1878), кавалер орденов Святого Станислава 2 степени (1865), Святого Владимира 2 степени (1872) и Святой Анны 1 степени (1874). Свои чувства по этому поводу московский авторитет не афишировал, но в отдельных его репликах слышалось глухое раздражение: «Я не могу, как Сергей Петрович (Боткин), осмотреть человека в какие-нибудь пятнадцать-двадцать минут и дать своё заключение, – объявил Захарьин одному из пациентов. – Мой мозг не так создан; чтобы разобраться и дать самому себе отчёт в болезни, мне необходимо два-три часа времени».[264] «Боткин больше лаборант, чем клиницист», – заметил он однажды в разговоре с Шервинским.[265] В «интимных беседах» с Голубовым он именовал себя «реалистом в духе Лаэннека», а Боткина – всего лишь «романтиком», увлёкшимся ещё в университете «врачом-философом» Иноземцевым, и нередко цитировал в связи с этим генералиссимуса Суворова: «Ты, брат, тактик, а я – практик».[266] Однако от публичных выступлений против лейб-медика Захарьин воздерживался. Случай пришёл ему на помощь в феврале 1879 года, когда в клинику Боткина поступил дворник Артиллерийского училища Наум Прокофьев.

Осмотрев больного, профессор определил «лёгкий спорадический случай чумы» и счёл необходимым подвергнуть его строгой изоляции. Поскольку симптоматика патологического процесса у дворника чрезвычайно напоминала чуму, достоверной микробиологической диагностики которой в те годы ещё не существовало, Боткин имел все основания для выделения «своеобразной картины лёгкой инфекции». Через несколько десятков лет Плетнев пришёл к заключению, что Наум Прокофьев страдал «доброкачественным чумоподобным заболеванием» – туляремией.[267] Но тогда, как только слухи о «чёрной смерти» просочились за стены клиники, обывателей столицы охватила паника. Одновременно в петербургском высшем свете поднялась волна негодования против Боткина: его объявили «шарлатаном», действующим на руку правительству Великобритании и разоряющим Российскую империю.[268] Когда же дворник совершенно оклемался, а две медицинские комиссии для успокоения публики назвали его болезнь «идиопатическим бубоном», разгорелся невероятный скандал, капитально раздутый прессой: «Позабыв его [Боткина] заслуги перед русской наукой и обществом, позабыв его безупречную за долгие годы деятельность и жизнь, его обвиняли не только в ошибке, со всяким клиницистом, конечно, возможной, или [в] неосторожности, а даже в измене отечеству и разыскивали, с какой целью он мог это сделать. Чрезмерная консервативная подозрительность покойного Каткова указала эту цель в биржевой игре».[269]

Действительно, Катков проявил незаурядное усердие в поношении Боткина. Редактору «Московских Ведомостей» достаточно было порой только бросить на кого-либо свой мутно-серый взгляд, который Василий Боткин называл «стёртым пятиалтынным», чтобы уличить несимпатичного ему человека в неблаговидных помыслах. Он регулярно кропал печатные доносы на политических противников и просто неугодных ему лиц, а негласные изветы посылал непосредственно императору.[270] Теперь же он беспардонно утверждал, будто Боткин «напустил тревогу исключительно ради спекуляции», чтобы уронить на бирже курс рубля и сыграть на его понижение, и прогнозировал ужесточение торговых и таможенных правил со стороны европейских соседей Российской империи.