Американец английского происхождения. Хирург, торговец и священник в г. Ипсвиче, штат Массачусеттс. Детство провел в Англии, в пуританской семье. Уехал в Америку после 1638 г. и был похоронен в 1684 г. Воспоминания записаны в 1682 г.[414]

Рассказ о замечательном провидении в моей жизни

Сначала о семейном провидении. Когда я был младенцем, я это хорошо помню, мой отец переехал из Беркхемстеда в Стордфорд. Там он купил дом и перевез в него семью. Он вернулся в Беркхемстед еще раз, чтобы завершить там все дела, а моя мать и ее дети остались в Стордфорде. Отец был вынужден задержаться там дольше, чем они с женой предполагали, и поэтому моя мама столкнулась с нуждой, плакала и беспокоилась. Я не сомневаюсь, что она открыла свою нужду Господу, ведь она была серьезная женщина. Однажды моя сестра, она была маленькой девочкой, вышла во двор, села на солнце под окном и положила руки на землю, чтобы подрасти, а под ее ладошкой оказался шиллинг. Она принесла его. А я, тогда тоже еще маленький мальчик, спросил ее, где она его нашла. Сестра показала мне это место. Я пришел туда и руками откопал там еще одну монету. Это случилось как раз вовремя. Моя мама обратила на этот случай особое внимание, и я не сомневаюсь, что это явилось для нее явственным подтверждением Божьей милости…

Теперь о том, что касается меня. Когда я был маленьким мальчиком, воспитанным набожными родителями, они любили рассказывать мне о тех грехах, которые я не должен совершать. Когда мне было около шести лет, я много играл и бегал без разрешения моего отца. Однажды я пробегал почти весь день, и, когда я вернулся домой, отец взял и побил меня. Меня заперли дома, и я вернулся к своим занятиям только через два или три дня. Мои отец и мать внушали мне, что Бог благословит меня, если я буду повиноваться своим родителям, и каким плачевным будет исход в противном случае. Я понял всем сердцем, что отец побьет меня еще, если я буду поступать дурно. А если он не будет этого делать, я так и не стану хорошим.

Вскоре после этого я как-то оказался один в лавке и распорол брюки одного джентльмена, в кармане которого была дыра, из-за чего джентльмен выронил кусочек золота за подкладку, а карман зашил снова. Когда я увидел золото, я решил, что могу взять себе эту находку, поскольку никто не знает об этом и никогда не узнает. Я забрал золото, спрятал его и вернулся к работе в лавке, но, размышляя о произошедшем, осознавал, что то, что мне удалось найти, – не мое. Я положил кусочек золота обратно, но после долгих размышлений взял его опять. Когда я сделал это, мне стало как-то не по себе, и я вернул золото, рассудив так: «Как же никто не знает о том, что я сделал, ведь Богу, ему-то известно». Я отдал свою находку отцу, а он вернул ее джентльмену, хозяину брюк. Господь явил мне свою милость, удержав от такого искушения.

Я правильно размышлял о себе. Я был убежден, что мне надлежит молиться, читать и слушать проповеди и ничего более. Но тем не менее праздно проводил время и танцевал и считал это вполне законным. Позже, когда мне было 18 лет или более, я поступил в школу танцев. Когда мой отец услышал об этом, он заявил мне, что, если только я пойду туда еще раз, он побьет меня. На это я ответил отцу, что он больше никогда не посмеет меня избить. Услышав это, отец взял прут и высек меня. Я очень страдал, не говорил ни слова день или два, а потом однажды утром встал, взял две рубашки, свой лучший костюм, положил в сумку Библию, открыл дверь в комнату отца и сказал: «До свидания, отец, до свидания, мама». «Почему? Куда ты уходишь?» «Искать счастья», – ответил я. На это моя мать сказала мне: «Иди куда хочешь. Бог тебе судья». Эти слова отпечатались в моей душе, и Господь высек их в моем мозгу.

Я считал отца чересчур строгим, я помнил, что Соломон сказал: «Не будьте слишком святы». Давид, будучи человеком Божьим, все же был танцором, так что я продолжил свое путешествие и был вдалеке от родителей полгода, пока отец не услышал, где я нахожусь. <…>

Несмотря на то что сочинение Люси Хатчинсон принадлежит к числу наиболее знаменитых мемуаров стюартовской Англии, о жизни этой замечательной женщины известно сравнительно немногое.

Отцом Люси был сэр Аллен Апсли, лейтенант (начальник) лондонского Тауэра, а матерью – третья жена сэра Апсли Люси Сент-Джон. Сэр Апсли был немолод, когда женился на матери Люси: ему было 48 лет, ей – 20. В своей автобиографии Люси с необыкновенной теплотой вспоминает глубокую религиозность матери и мудрость отца, а также их всегда нежные взаимоотношения. Родители дали Люси хорошее воспитание, чему в немалой степени, как мы видим из ее воспоминаний, способствовала природная одаренность девочки. Люси была четвертым ребенком в семье, так что когда умер отец (1630), ей было всего 10 лет, но, как явствует из записок, отношения родителей сформировали идеальный образ семьи, который она старалась воплотить в собственных отношениях с мужем. Когда ей было 18 лет, ее ученость привлекла внимание Джона Хатчинсона. Полковник Хатчинсон принадлежал к крылу индепендентов в парламенте, героически оборонял Ноттингемский замок и среди прочих подписал осуждение Карла I. После Реставрации он был заключен в тюрьму, где умер в 1664 г. После смерти полковника, чтобы поддержать семью, Люси вынуждена была продать родовое владение мужа, Оуторп, вместе с богатой библиотекой по теологии, его сводному брату, роялисту. В семье было много детей; желание сохранить их память об отце и подвигло Люси, по ее собственному признанию, к написанию прославивших ее воспоминаний о муже (1664—1671). Год ее смерти неизвестен, скорее всего, она умерла после 1675 г.

Брак Люси Хатчинсон был счастливым, отношения между супругами отличала доверительность, общность духовной жизни. Как многие современники, Люси искала свой путь к вере и в 1646 г. присоединилась к баптистам, убедив мужа последовать ее примеру. После Реставрации Люси удалось своими хлопотами и мольбами (она даже написала письмо спикеру парламента) отсрочить заключение полковника. Когда его все же заключили в тюрьму, она пыталась добиться разрешения разделить с ним его камеру и каждый день приходила проведать мужа.

Наиболее знаменитое произведение Люси Хатчинсон – несомненно, жизнеописание ее мужа. Но сочинение миссис Хатчинсон не уникально. Она сама упоминает однотипные записки роялистки Маргарет Кавендиш. Известны и подобные воспоминания Анны Фэншо. Однако литературный талант Хатчинсон не ограничился только составлением жизнеописания. Люси была одной из ученейших женщин своего времени, владея кроме латыни и французского греческим и древнееврейским языками. Ее перу принадлежат переводы Лукреция и Вергилия, несколько религиозных трактатов, стихотворения и частично сохранившаяся автобиография.

Первый издатель записок (в 1806) был прямым потомком Джулиуса Хатчинсона, сына сводного брата полковника. В свод записей Люси Хатчинсон, найденный им в родовом поместье, входили: 1) жизнеописание полковника Хатчинсона, 2) дневник, 3) две книги на чисто религиозные сюжеты и 4) фрагмент автобиографии самой миссис Хатчинсон, отрывок из которого публикуется в антологии[415].

Жизнь Люси Хатчинсон, описанная ею самой

Я часто возвращаюсь к размышлениям о привилегии быть рожденной и воспитанной такими замечательными родителями, с великой благодарностью за эту милость и стыдом за то, что ничего больше не прибавила к ней. После того как моя мать родила троих сыновей, ей очень сильно хотелось иметь дочь, и, когда женщины при моем рождении сказали ей, что у нее девочка, она приняла меня с великой радостью; и так как у меня были более яркие цвет лица и внешность, чем обычно у столь маленьких детей, то няньки вообразили, что я не выживу, а моя мать возлюбила меня еще нежнее и больше старалась нянчить меня сама. Как только меня отняли от груди, взяли француженку ухаживать за мной, и меня научили говорить и по-французски, и по-английски. Моя мать, пока носила меня под сердцем, видела сон, что она гуляет в саду с моим отцом и что звезда спустилась в ее руку, и с другими подробностями, которые я, хотя и слышала часто, не потрудилась точно запомнить; только мой отец сказал ей, будто ее сон означает, что у нее будет дочь необыкновенного положения; что, подобно другим таким пустым предсказаниям, привело так же далеко, как и само его исполнение, ибо мои мать и отец, вообразив тогда меня красивой и более обыкновенного понятливой, приложили все свои усилия и не жалели никаких средств, чтобы улучшить мое образование, которое обеспечило мне восхищение тех, кто льстил моим родителям. К четырем годам я читала по-английски в совершенстве и имела прекрасную память – меня носили на проповеди, я же, хотя и очень маленькая, могла запомнить и повторить их с точностью; и, обласканную, любовь к хвалам подстегивала меня и заставляла слушать более внимательно[416]. Когда мне было около семи лет, насколько я помню, в одно время у меня было восемь учителей по разным предметам, языкам, музыке, танцу, письму и рукоделию[417], но мой гений полностью сторонился всего, кроме чтения книг, к которым я стремилась столь горячо, что моя мать, полагая, что это вредит моему здоровью, умеряла меня; но это скорее только подзадоривало меня, чем сдерживало, и каждую минуту, которую я могла урвать от игр, я посвящала любой книге, которую находила, когда мои собственные были заперты от меня под замок. После обеда и ужина у меня был еще час, разрешенный для игр, и тогда я украдкой забиралась в тот или иной уголок, чтобы почитать. Мой отец хотел, чтобы я учила латынь[418], и, хотя капеллан моего отца, мой наставник, был жалким тупицей, я была так способна, что превзошла братьев, которые учились в школе. Мои братья, обладавшие изрядным умом, стремились превзойти тот успех, которого я достигла в учении, что весьма радовало моего отца, хотя моя мать была бы более довольна, если бы я не настолько полно отдавалась ему и не забывала из-за этого другие искусства; что касается музыки и танца, я преуспела в этом весьма слабо и никогда не прикасалась к лютне или харпсикордам [род клавесина. – П. Л.], если только мои учителя не занимались со мной, что касается иголки, я абсолютно ее ненавидела; я презирала игру в компании других детей, и, когда меня заставляли развлекать тех, кто приходил ко мне в гости, я утомляла их более строгими замечаниями, чем их матери, и рвала их кукол на куски, и держала детей в таком почтении, что они были рады, когда я резвилась в более взрослой компании, для которой я больше подходила; и, живя в доме, где было много людей острого ума и очень полезные серьезные разговоры, частые за столом моего отца и в гостиной моей матери, я была очень внимательна ко всему и схватывала вещи, которые потом произносила к великому восхищению многих, которые принимали мою память и подражание за проявление ума. Господу было угодно, чтобы посредством добрых наставлений моей матери и проповедей, на которые она меня водила, я была убеждена, что знание Господа является высшим учением, и соответственно предавалась ему и практике того, чему меня учили: моей привычкой было помногу наставлять служанок моей матери и переводить их досужие разговоры на достойные предметы; но я думала, что, после того как сделала это в Господний день [воскресенье] и каждый день выполняла положенные задания читать и молиться, я могла свободно заниматься чем угодно, если только это не было грехом. Ибо в то время я не считала пустым занятием разговор, не являющийся очевидно недобродетельным, я не считала грехом учить или слушать забавные песенки или любовные сонеты и стихи[419], и сотню вещей подобного рода, в чем я была столь способна, что стала поверенной во всех любовных делах, устраивавшихся в среде молодых женщин, прислуживавших матери, и среди них не было ни одной, что не имела бы много любовников и сколько-нибудь особенных друзей, любимых более других. <…>