В английской истории XVII в. действует большое количество лиц, носящих подобные имя и фамилию. Этот Томас Рэймонд, скорее всего, был секретарем английского посла в Венеции, гувернером и сопровождающим различных знатных англичан в их путешествиях по Европе и Ближнему Востоку, затем, вероятно, делопроизводителем в парламентской администрации. Точная идентификация данного автора представляет значительную проблему и требует специальных изысканий, которые не являются целью настоящего издания[409].

Рапсодия

Мой отец, будучи в последних числах декабря в полях на псовой охоте, внезапно почувствовал необычный холод в верхней части живота, который [затем], когда он вернулся домой и лег в постель, сменился сильным жаром, от чего он и умер через несколько дней. Он [отец] был человеком чуть менее рослым, чем [люди] среднего сложения, но с пропорциональными конечностями, с коричневыми волосами, беспечный в разговоре, раздражительный и запальчивый, но отходчивый.

Нас, детей, было четверо, три сына и дочь, из которых я был вторым и наименее им любимым, но при каждом происшествии (несмотря на то что мне было около 12 лет, когда он умер) сильно чувствовавшим на себе последствия его гнева, ибо более всего он делал несчастным меня, поскольку я имел мягкий и боязливый характер. И, конечно, это обстоятельство вскоре начало оказывать неблагоприятное влияние на мое душевное развитие, что в дальнейшем в разных вариациях преследовало меня в течение всей моей жизни и послужило препятствием в достижении жизненных успехов. Столь вредно подавление в зародыше задатков мужского характера.

Вскоре после смерти отца я и мой младший брат были отданы в пансион (школу-интернат), и здесь я, не будучи столь проворен, как мой младший брат, в повторении не по учебнику, хотя в остальных аспектах развития превосходил его, что почти не учитывается педагогикой, был к своему стыду и разочарованию поставлен классом ниже.

Такова норма воспитания «Рамбусов»[410], благодаря чему, как я опасаюсь, много отважных мальчишеских душ было осквернено и поругано. Не будь этого, они могли бы вырасти храбрыми людьми, и поэтому особое сожаление вызывает тот факт, что должного внимания не уделяется подбору способных людей для наставления и обучения молодежи.

Во время моего пребывания там наш невежественный сосед (старик), наблюдая со своего двора за соседским кабаном, заметил, что животное подрыло лаз и проникло на его землю, [oн] взял лопату и стал копать землю, чтобы засыпать его, и вместе с землей выкинул [на поверхность труп] крепкого младенца мужского пола без одежды, единственно с накидкой вокруг шеи. При этом старик, испугавшись, позвал нескольких своих соседей, с которыми обсудил случившееся, некоторые из соседей говорили, что до недавнего времени его [старика] дочь подозревалась в том, что носит ребенка. Так и оказалось. Она родила тайно и здесь его похоронила. Тем не менее ей, вопреки ожиданиям и несмотря на закон, удалось избежать виселицы.

После трех лет, проведенных мною в школе, я был послан моим дядей, служившим в суде, в Лондон, где меня намеревались пристроить к месту. По прибытии в Лондон я был вверен [заботам] юриста для совершенствования в письме и изучении жизни и обычаев города. Следующий день после моего прибытия в город был днем благодарения за избавление от страшной чумы 1625 г. [411]

В это утро девушка, спустившаяся вниз, чтобы открыть дверь на улицу, нашла письмо, лежащее так, как его бросили, – под дверью, адресованное лично ей, вскрыв которое она прочитала: «Дорогая кузина» – что должно было означать, что письмо было от кузины, умоляющей ее [служанку], как только хозяин уйдет в церковь, прийти к ней, чтобы узнать нечто срочное, касающееся лично ее, что письмо послано с прохожим, который проходит мимо двери очень рано, и в случае если дверь не будет открыта, то ему дано указание положить письмо под дверь.

Девушка была поражена содержанием письма, так как видела свою кузину днем раньше и не могла представить, какое могло тут возникнуть дело, о чем она и сообщила хозяину, показав ему письмо и попросив разрешения пойти к своей кузине, обещая, что поспешит и вернется к началу церковной службы; что она и исполнила, вернувшись с известием о том, что кузина удивлена письмом, так как ничего не посылала. При этом возникли подозрения, что кто-то замышляет ограбить дом, так как вся семья была бы в отсутствии, если бы ушли одновременно и юрист, и служанка. Оба они пришли к мнению, что это план некоего Антония Грима, который незадолго до того жил у юриста, а [затем] ограбил ювелира, жившего по соседству. Грим служил у последнего клерком и жил, не вызывая подозрений в бесчестье. Несколько раз Грим поздно возвращался домой, однажды он отсутствовал всю ночь, вернувшись домой рано утром и сказав, что встретил земляков. Однако в тот вечер он залез в лавку ювелира, спрятался в темном углу, а ночью ограбил его [хозяина], забрав украшения, кольца и пр., не испытывая жалости к потерям хозяев, будучи сам вором. Он держал краденый товар 5–6 недель, после чего часть товара отдавал на продажу ювелиру из Вестминстера, которому говорил, что [его] брат служит у ирландского лорда; был там же задержан, но бесстыдно отрицал кражу, а когда констебли вели его по началу улицы Фостерлейн, в конце которой жил ювелир, он вырвался от них. При этом они кричали: «Держи вора», и он кричал: «Держи вора», как они. Однако его вновь схватили, заковали и отправили в Ньюгейт, а незадолго до написания письма он бежал из тюрьмы.

Как я уже сказал, этого парня подозревали в некоем заговоре против дома, и, хотя ни в одном из фрагментов письма юрист не нашел его почерка, он решил не оставлять дом без присмотра, я сам оставался дома до обеда, а юрист после. Подошло время ужина, служанка направилась в кладовую, причем ей нужно было пройти через комнату, называемую конторой, в подвал; а так как последняя была особой острого ума, то, глядя на окна, выходящие на улицу, она заподозрила, что один из новых засовов подрезан, а остановившись и рассмотрев его получше, она поняла, что засов подпилен с двух сторон; после чего она двинулась к углу под лестницей, где также новый засов, но без свечки ничего не разглядела. Она поспешила наверх со словами, что в этом углу несомненно должен был быть Антоний, и рассказала об окне и засовах. Затем она зажгла свечу, и все трое спустились вниз, а она, убрав засов, посветила свечой под лестницей и воскликнула: «О, Боже, вот он, вот он». При этом все трое выскочили из комнаты, один почти бежал по другому, и сумели, к счастью, запереть дверь. Мы были так сильно напуганы, что позвали соседей: ювелира и еще одного. Вновь зажгли свечу, которая была загашена во время бегства, и один из нас заглянул в отверстие под лестницей. «Но ведь здесь никого нет», – сказал он. И действительно ничего не было видно, что и позволило юристу упрекнуть служанку за обман, но последняя была уверена, что он был здесь и не ушел еще, и действительно он там был, скорчившийся и сжавшийся в норе, никуда не ушедший. Его извлекли из угла, всего покрытого пылью и паутиной (ужасное зрелище для молодого провинциала), и послали в Ньюгейт, где о нем беспокоился тюремщик, так как до заседания оставалось 3–4 дня, а начальник, к которому он обратился по поводу беглеца, велел поймать его до начала сессии. Если бы это дело было кровавым или если бы Господь не направил мошенника, он вполне мог вышибить из меня мозги, так как, будучи один в доме, я часто спускался в подвал и попадал к нему в берлогу, из которой он мог бы выйти, сделать это и ограбить дом. В этом Господь оберегал меня.

Данный случай может служить примером того, как дьявол толкает своих приспешников в ловушки, им самим расставленные, ибо если бы этот мошенник не написал письма, он легко мог бы ограбить дом (ведь все мы в этот день собирались пойти в церковь) и избежать поимки. Но именно так дьявол платит своим слугам. Этот случай глубоко врезался мне в память: спустя еще нескольких лет с тех пор я не ложился в постель, не заглянув в каждый угол своей комнаты, – имея хорошие последствия только в том, что я постоянно твердил молитвы. Я заботился об осмотре двери комнаты и обо всех возможных путях доставить мне неприятный сюрприз; убеждался в безопасности всех частей моего замка, но в одном месте в подъемнике за уборной проход был столь широк, что иной из воров мог пролезть. Для предотвращения этого (поймите глубокий замысел молодого человека, постоянно раздираемого страхом) я достал небольшой колокольчик и привязал к веревкам, уверив себя, что при малейшем сотрясении мой «сторож» даст знать о себе.

И однажды случилось, что я услышал предупреждающий звук. Предположив, что это может быть сон или мираж, я с должным страхом ожидал подтверждения лучшего, но через некоторое время мой страж опять зазвонил. Теперь мне пришлось выбирать: или трусливо зарыться головой в постель, или встать и отважно защищать свою честь. Мое мужество победило; я встал, взял свой Морглей[412], который я ранее положил наготове на постель и, приблизившись к отверстию, крикнул: «Кто ты, вор? Я проткну тебе череп». Я ткнул шпагой в отверстие как можно дальше, совершенно уверенный, что попаду по голове или плечам какого-нибудь сельчанина, но ничего подобного. После нескольких выпадов по всем концам отверстия я вернулся в постель, предположив, что вор, возможно, ушел, но не желая покидать свое убежище из-за возможности подвергнуться новой опасности или вызвать всеобщий переполох, а также боязни быть осмеянным в случае ошибки. Я лег вновь, но (будьте уверены) не заснул из-за опасности нового нападения. В это время начало светать, а мои глаза все еще были прикованы к опасному месту, и в это время мой «сторож» опять звякнул своим железным языком. Поскольку наступил рассвет, мужества у меня прибавилось, и теперь, осмотрев то, что там было, я обнаружил своего врага – большую деревенскую крысу, запутавшуюся в веревках, над чем мне тогда совсем не хотелось смеяться и над чем я охотно смеюсь сейчас.