Мой дорогой покойный дедушка, пока был жив, предвидел, что Коксден окажется слишком уединенным местом для арендатора или фермера. Один друг, навестивший его незадолго до смерти, превозносил удобства дедушкиного дома и его расположения. «Ах, – ответил тот, – это правда, но мой сын Д"Юс никогда не поселится здесь, поскольку должен бывать в своей конторе в Лондоне, а это далеко отсюда, поэтому после моей смерти здесь наступит запустение…» Верно, что в конце своего завещания, взывая к Господу, он выразил надежду, что я буду жить там и поддерживать дом в память о нем и его добром имени, а также чтобы помогать бедным, но это завещание было написано за два с половиной года до его смерти, и тогда, возможно, он еще питал надежды на это, но, без сомнения, чем дольше он жил, тем менее вероятной находил такую возможность.

Когда было решено, что я остаюсь в западных землях, а мой прежний школьный наставник м-р Уайт, викарий из Чердстока, распустил всех своих учеников, возник вопрос, куда меня определить. В конце концов нам сообщили, что некий м-р Кристофер Мэлакер из Уомбрука (в трех милях от Коксдена в том же графстве) – превосходный учитель. Моя дорогая матушка послала к нему и, уговорившись обо всех деталях, я поселился у него в конце сентября 1611 г. и оставался там по меньшей мере три полных года. После зимней судебной сессии[389] отец и матушка приехали с семьей в Коксден, и, хотя он возвратился в Лондон на время наступавшей пасхальной сессии 1612 г., не приезжая до летних каникул, матушка оставалась там целых полгода или дольше. Поэтому за мной часто посылали из Коксдена, и я снова начал в какой-то мере наслаждаться приятной и мирной жизнью, которую вел здесь прежде с моим ныне покойным дедушкой.

Первым общественным горем, которое я осознал в тот год в Уомбруке, была смерть бесценного принца Генри, этой радости Англии, шестого ноября того же года[390]. Оплакивание его было всеобщим, даже женщины и дети участвовали в нем. Тогда в Англию впервые прибыл Фридрих, пфальцграф Рейнский, чтобы жениться на принцессе Елизавете, его сестре. Принц был горячим сторонником этого брака и потому не упустил возможности выразить свою привязанность вышеупомянутому курфюрсту, а также добавить почета и торжественности к встрече последнего. Не исключено, что он мог перегреться и заболеть после спортивных игр и забав в компании курфюрста, но крепость его организма и молодость должны были бы помочь ему преодолеть недуг, если бы за игрой в теннис он не попробовал винограда, который, как полагают, был отравлен. Принц был скорее привержен военным искусствам и занятиям, чем игре в мяч, теннису и другим ребяческим забавам. Это был истинный протестант, по-настоящему любивший английскую нацию, избегавший не только идолопоклонства и суеверия, но также и лютеранской заразы, распространившейся в Германии и погубившей ее. Он не ценил буффонов и паразитов, сквернословов и безбожников, но водил компанию с образованными благочестивыми людьми… И если бы наши грехи не побудили Господа забрать у нас столь несравненного принца, весьма вероятно, что его стараниями папизм был бы окончательно изгнан из Британии и Ирландии, а Божья церковь за границей не пережила бы того крушения, которое случилось с ней около шестнадцати лет тому назад[391]. Чарльз, герцог Йоркский, наш нынешний государь[392], его младший брат, был тогда юным и болезненным, и мысль о том, что у нас есть он, совсем не уменьшала и не смягчала горя, столь великого еще и потому, что все считали, что дни принца Генри были пресечены враждебной рукой, подобно тому как оборвалась жизнь отважного Германика или окончилось царствие Генриха Великого[393] – последнего французского короля, убитого иезуитом Равальяком…

Еще до кончины бесценного принца Генри, 24 мая того же года умер Роберт Сесил[394], граф Солсбери: я заметил это событие, поскольку оно вызвало всеобщее ликование, подобно тому, как смерть принца – всеобщие оцепенение и скорбь. Прошедшее с той поры время оправдало деяния этого человека, доказав, что каким бы плохим христианином он ни был… он все же оставался добрым государственным мужем и не самым дурным членом общества. Ибо, будучи лордом-казначеем Англии (а в этой должности он и умер), Сесил заботился о том, чтобы покрывать обычные расходы короны за счет ее традиционных доходов, которые были разнообразны и велики, не угнетая и не разоряя подданных новым бременем и неограниченными налогами. <… > К концу этого года, по нашему счету, или к началу следующего, по календарю, принятому за границей, четырнадцатого февраля в Прощеное воскресенье во дворце Уайтхолл был освящен брак между курфюрстом Фридрихом Пфальцским и принцессой Елизаветой, единственной дочерью короля Якова, – с великими радостью и торжественностью. <… >

Я не испытывал недостатка в отдыхе, поскольку в наступившем 1613 г. уехал в Коксден, куда по окончании зимней сессии прибыли из Лондона мои родители с семьей. Они прожили там до конца каникул, а затем, сдав местные земли с главной мызой в аренду, окончательно покинули западные земли и больше туда никогда не возвращались. Они обосновались в Саффолке в Лавенхэм-Холле, который вместе с поместьем и городком Лавенхэм был славным пожалованием короля и старинной наследственной собственностью графов Оксфорд. Отец купил Лавенхэм-Холл в 1611 г. у м-ра Айзека Уодера частично на те деньги, что дедушка Саймондс оставил мне.

При отъезде из западных графств отцу предложили три тысячи фунтов за Коксден, что было хорошей ценой, но матушка не пожелала продавать свое наследство и сделка не состоялась; однако отец увез с собой весь домашний скарб за исключением кое-какой рухляди, а также все акты, документы и записи, касавшиеся моих аренд и наследственных земель. Эти бумаги сгорели вместе с частью домашней утвари в конторе шести клерков[395] во время пожара в 1621 г., что стало причиной многих понесенных мною потерь и неудачных тяжб. Но большая часть домашних вещей была отослана в Лайм – дорсетскую гавань в четырех милях от Коксдена. Оттуда их доставили морем в Саффолк, и таким образом они избежали пожара. Значительной их частью я владею и поныне. Среди этих вещей мне особенно дороги три позолоченных кубка, подаренные моим прадедом Томасом Саймондсом отцу моей матушки, его второму сыну. Я слышал, как мой отец говорил, будто их одалживали кому-то на время, и один из кубков потерялся, а взамен его был изготовлен новый, но, разглядывая их, я находил, что все они – старинные, и уверен, что либо отца ввели в заблуждение, либо потерянный кубок нашелся и был возвращен.

В то лето бедный городишко Эксминстер в Девоншире в пяти милях от Уомбрука был опустошен чумой, эпидемия длилась несколько недель и унесла с собой множество жителей. Пока я оставался там[396], я провел одно Рождество в Уомбруке, а другое – в Таунтоне, где у меня много друзей и родственников. Я с большим удовольствием осматривал этот красивый город – главный в Сомерсетшире, с остатками прекрасного замка, некогда возвышавшегося над ним…

Насколько я помню, в тот год (а я уверен, что это случилось, когда я жил в Уомбруке) произошло громкое убийство одной богатой вдовы в небольшой деревушке Кингстон в Сомерсетшире в трех милях от Таунтона. Ее убил некий м-р Бэбб, который поначалу честно ухаживал за ней и сделал предложение, но в конце концов после всех своих усилий и стараний добиться ее расположения он получил насмешливый отказ. Его любовь обратилась в ненависть; будучи человеком приятной наружности и довольно состоятельным, он до такой степени оскорбился, что решил стать ее палачом… Бэбб отправился к дому вышеназванной вдовы и спрятался в ее пивоварне. Спустя некоторое время она вошла туда, не подозревая об опасности; он предстал перед ней и спросил, возьмет ли она его за себя. «Взять тебя? Низкий подлец! – ответила она. – Нет!» – и запустила ему в голову оловянным подсвечником. Кажется, это была смелая женщина, сильная духом, если не испугалась и не пришла в смятение, встретив здесь того, кого она привела в такое раздражение. Или же она полагала, что мужчины не могут ненавидеть тех, кого когда-то любили. Мистер Бэбб бросился на нее, повалил и нанес ей пятнадцать ран кинжалом, принесенным с этой целью. Три из них были смертельными. <… > На четвертной сессии суда в городке Чард в Сомерсете этот Бэбб был допрошен и осужден. Он признался в своем преступлении, сокрушаясь и раскаиваясь, и вскоре был казнен: вздернут на виселице около упомянутого городка вместе с другими. Это место находилось всего в миле или двух от Уомбрука, и я обыкновенно ездил туда во время судебной сессии, находя в этом удовольствие. Я также был среди очевидцев казни мистера Бэбба, красивого и хорошо сложенного мужчины. Он поднялся по лестнице, одетый в траурные одежды, выказав так много признаков искреннего раскаяния во время пребывания в тюрьме, такие терпение и твердость перед лицом мук, что все, кто наблюдал за его поведением и видом в момент смерти, сочли состояние его души обнадеживающим.

В 1614 г. я отправился в Эксетер, чтобы провести Пасху с дядей Уильямом Саймондсом, который был одним из свидетелей на моих крестинах. Он и его жена, моя тетушка, очень гостеприимно приняли меня, и я получил большое удовольствие от осмотра как самого Эксетера, так и окрестностей этого хорошо укрепленного города. Мне впервые случилось общаться и вести беседы со своим престарелым дядюшкой, после того как я навсегда покинул западные земли в этом году.

Мистер Мэлакер был превосходным учителем, но большим плагиатором[397], он давал больше знаний, чем было нужно, но не с того конца. Прогресс в моем обучении был пропорционален времени, которое я провел с ним: если по приезде я почти не владел латынью, то ко времени отъезда оттуда уже познакомился с некоторыми избранными латинскими поэтами и другими авторами, научился писать на заданные темы, составлять письма и диалоги, а также немного говорить на этом языке. Я хорошо помню, как в ноябре перед моим отъездом м-р Мэлакер дал мне много советов, а напоследок сказал: «Что касается твоего образования, не опасайся за него. Я знаю, что ты с большой пользой для себя провел это время». Только в одном его можно было упрекнуть: он не пекся о душах своих учеников, хотя сам был священником, никогда не заботился о том, чтобы они записывали его проповеди или повторяли то, что выучили по этим записям. Я не могу без ужаса подумать о том беспросветном безбожии, в котором я тогда пребывал, хотя и ходил в церковь каждое воскресенье, но не обращал внимания на то, что там читают, о чем молятся или проповедуют, проводил время в Божьем доме столь же нечестиво, как и по выходе оттуда, даже в Его день[398].

В ноябре я проделал весь путь из западных графств (куда с тех пор не возвращался) до Лондона в сопровождении только одного отцовского слуги, но все же, Божьей милостью, мы благополучно добрались туда. Я испытал большую радость, встретив обоих родителей и четырех любимых сестер, – все они теперь жили с отцом в его конторе на Ченсери-Лейн. Вскоре было решено, что мне не нужно возвращаться в западные земли, поскольку это далеко, да и содержание мое там было скудным и недостаточным, а следует поступить в школу в Лондоне. Вскоре после рождественских каникул я поселился с неким м-ром Генри Рейнолдсом, проживавшим в приходе Сент-Мэри-Экс[399], напротив церкви… У него была дочь по имени Бэтшуа (Bathshua), превосходно знавшая греческий, латинский и французский языки, а также понимавшая древнееврейский и сирийский. Ученостью она далеко превосходила своего отца, который лишь изображал из себя ученого. Благодаря славе о ее знаниях (полученных ею от других), к ее отцу поступало много учеников, которые в противном случае не стали бы селиться и надолго оставаться с ним. И тем не менее у него была приятная манера преподавать, отличавшая его от других наставников, ибо розга и линейка[400] в его школе были выставлены скорее как знаки его власти, чем орудия его гнева, и редко использовались для наказания за проступки. Обычно он щедро награждал изюмом или другими фруктами заслуживших это, если позволяло время года, и полагал, что ненаграждение нерадивых и небрежных учеников равнозначно самому строгому наказанию. <…>