Другая опасность была всего лишь угрозой, но не менее страшной, чем неприятности, действительно случившиеся со мной. Во двор дома в Коксдене привели на водопой сменных лошадей, которых запрягали в карету отца. Я же играл в мяч неподалеку. Случилось так, что он закатился под одного жеребца, стоявшего немного расставив задние ноги. Я тут же бросился под брюхо коню, чтобы достать мячик, и выбрался у него между ног. Но не успел я это сделать, как увидел отца (а он сидел в дальнем конце двора вместе с дедушкой и матушкой), бегущего ко мне с таким свирепым видом, что стало ясно: его рука будет менее милостива, чем копыта лошади. Воистину, они уже сочли, что я погиб, ожидая, что конь лягнет и вышибет мне мозги, но когда дедушка и матушка увидали, что Господь чудесным образом спас меня, они стали увещевать отца, чья нежность ко мне (а незадолго до этого он похоронил моего младшего брата Пола, родившегося 3 января 1605 г. в пятницу) начала сравниваться с их, поэтому неудивительно, что величина его страха и гнева соответствовала опасности.
После всех этих испытаний некоторое время внешне я пребывал в отменном здравии и безопасности, но исподволь моя нежная детская душа получила множество дурных и вредных впечатлений. Поскольку моя любящая и ласковая бабушка по причине ее преклонного возраста стала слабой и некрепкой здоровьем, а дедушка каждый сезон отлучался в Лондон, в его семействе воспоследовало множество беспорядков: пьянство, ругань, неподобающие речи, и всему этому я начал учиться на свою беду. Дедушка вел дом на широкую ногу, его погреб был полон сидра, крепкого пива и вина разных сортов, и я столь щедро прикладывался ко всему этому, что, полагаю, это поистине воспламенило мою кровь и стало причиной опаснейшей лихорадки, которой я заболел позднее. Она почти свела меня в могилу, как я покажу ниже.
В школе, все с тем же м-ром Уайтом я достаточно много занимался грамматикой, но главное, чему я научился, – грамотно писать и хорошо читать на английском (а я знаю некоторых ученых мужей, которых с самого начала не научили этому, и до конца своих дней они были нетверды в английском правописании). Однако его мягкость и снисходительность ко мне были столь велики, что недостатки мои почти совсем не исправлялись, пока я жил у него. Тем не менее, как я хорошо помню, иногда он заботился о том, чтобы искоренить во мне атеизм и привить почитание и пиетет перед Св. Писанием. В отсутствие должного наказания и исправления со стороны тех, кто за мной присматривал, Господь пожелал самолично взять в руку розгу и весной 1610 г. посетил меня, наказав жесточайшей и долгой лихорадкой, продлившейся восемь или девять недель, так что самая жизнь моя была под большим сомнением ввиду слабости моего молодого организма. И то были не просто беспочвенные страхи, а обоснованные и осознанные опасения м-ра Джона Мэрвуда, весьма искусного доктора, жившего в Каллитоне, в пяти милях от Коксдена, который однажды преисполнился такого отчаяния относительно моего выздоровления, что счел необходимым заранее подготовить моего дедушку и дал ему знать об этом. Для последнего это известие было столь ужасным и печальным, что он, с глазами полными слез, сказал окружающим: «Сейчас он заставил меня плакать, но, конечно, если по Божьей милости он выздоровеет, я привезу его домой, чтобы впредь избежать подобных страхов», – или что-то в этом роде. Так и произошло: после того, как Господу в его великом милосердии было угодно вопреки всем ожиданиям вернуть мне жизнь и здоровье, за время долгих летних каникул я относительно поправился и пополнел (а из-за болезни я исхудал, почти как скелет), и уже в начале октября того же года, когда дедушка отправился в Лондон ко дню Св. Михаила[386], он взял и меня, причем я ехал верхом самостоятельно не только в течение этого долгого пути, но затем – из Лондона в Уэлшелл еще 50 миль. В то время мне было неполных восемь лет, и я еще не знал, что мне предстоит остаться в Саффолке, поэтому я весело и охотно покинул дедушку и бабушку, которые были мне дороже самих родителей, и Коксден, место, любимое мною сильнее любого другого. Я до сих пор помню, как весело подошел к дорогой бабушке, чтобы проститься, а она, роняя слезы, смотрела на меня с откровенной печалью, но почти ничего мне не сказала, предвидя, возможно, что это наша последняя встреча в Коксдене. Вскоре она покинула этот бренный мир, о чем я еще напишу в надлежащем месте.
Так же я не мог предвидеть, что, как только я покину это место, мое внешнее благополучие внезапно кончится и множество невзгод и бедствий станет преследовать меня на протяжении всей жизни, как вы увидите из моего дальнейшего повествования. На пути в Лондон мы остановились в Бленфурде в гостинице «Красный Лев». После того как мы разместились, я решил прогуляться по саду, взяв с собой Томаса Тиббса, одного из дедушкиных секретарей. Проходя по двору мимо конюшен и увидав пташек, выискивавших еду на навозной куче, я, как дитя, тотчас же бросился их ловить, но там оказалась лужа, лишь сверху прикрытая недавно вываленным мусором, в которую я внезапно погрузился выше колен. Упомянутый секретарь весьма вовремя пришел мне на помощь и вытащил оттуда, но при этом сам провалился еще глубже. Когда же мы вернулись к дому, нас со всех сторон принялись убеждать, что если бы я сделал еще один шаг вперед, то провалился бы в глубокую яму, специально вырытую для сбора навоза из конюшен. Поэтому, полагаю, мое избавление заслуживает не только рассказа о нем, но и моей вечной благодарности; и как бы порочные времена ни грозили скорым концом истине и благочестию, я надеюсь продолжать жить, дабы сослужить хорошую службу Церкви и государству и доказать тем самым, что Господь избавил меня от такого множества бедствий не без цели, имеющей некий общественный смысл (some public end). Я не сомневаюсь, что Он лучше всех знает, какие деяния людей или их страдания будут больше способствовать Его славе. И в том и в другом я хотел бы полностью положиться на волю Его Провидения.
После нашего благополучного прибытия в Лондон дедушка дал знать об этом моему отцу, равно как и о том, что он привез меня с собой. Отец появился, когда мы обедали. При виде его я немедленно переменился (как я потом слышал, он и сам признавался, что ощутил во мне внезапную перемену), мои радость и раскованность тут же исчезли и уступили место смущению. Но я все еще мог наслаждаться удовольствием в компании дедушки, дорогого дедушки, которого в то время любил нежнее кого бы то ни было в целом мире: столь глубокие корни пустила моя привязанность к нему и благодарность за терпение, с которым он меня воспитывал.
В предшествующее лето в Лондоне распространилась чума, и город еще не совсем избавился от нее, поэтому, чтобы предотвратить малейшую возможность заражения (поскольку я любил бродить, где придется, из-за чего мог также потеряться), дедушка живописал мне эти опасности с такими яркими примерами, что, будучи сильно напуган, я ни за что не вышел бы на улицу без кого-нибудь, кто бы присматривал за мной и охранял.
На этот раз моя матушка не приехала в Лондон к Михайлову дню, и дедушка решил (а он не взял бы меня с собой, если бы не надеялся встретиться с ней), что мне следует отправиться к ней в Уэлшелл в Саффолке. Но ему было невыносимо принуждать меня, которого он так нежно любил, расстаться с ним. Сначала он спросил, хочу ли я туда поехать. Я ответил отрицательно и в доказательство того, что говорю правду, после этого разразился целым потоком слез, сопровождавшихся искренними мольбами позволить мне остаться с ним. Но он, дав мудрости возобладать над чувством привязанности, в конце концов убедил меня, пообещав, что потом я вернусь к нему в западные земли. Так, получив его дражайшее благословение, я горестно простился с дедушкой. Расставание было бы еще печальнее, если бы мы могли знать, что это – в последний раз и мы уже никогда не встретимся.
На следующий день после отъезда из Лондона мы с неким Уильямом Сифом, дедушкиным держателем, прибыли в Уэлшелл. В тот момент, когда я вошел в гостиную, матушка шла на кухню. Я бросился к ней и внезапно упал на колени, чтобы получить ее благословение. Она была так рада моему появлению, что подхватила меня и обняла и трижды вскрикнула так громко и пронзительно, что мои сестры, находившиеся с кем-то из соседей в маленькой приемной, и слуги во дворе, услыхав это, прибежали ей на помощь, опасаясь, что ей грозит какая-то большая и неминуемая беда, но, приблизившись и узнав меня, все они присоединились к матушке в ее ликовании.
Среди слуг мне встретился там некий Джон Мартин, повар матушки, история которого заслуживает передачи потомкам. Он родился в Чердстоке в Дорсете около 1580 г. и был вторым сыном Уильяма Мартина и Эммы, дочери Томаса Уилса. Он появился на свет таким большим, как будто ему было уже три года, а зубы имел – как в шесть лет; ростом он был с двенадцатилетнего мальчика, но руки и ноги у него были крупными, как у взрослого мужчины, над верхней губой росла черная щетина, а силой он мог сравниться с самым крепким йоменом из западных земель, что он доказывал удивительным и невероятным образом, поднимая и перетаскивая камни, бревна и прочее. Мой дедушка Саймондс был высоким мужчиной крепкого телосложения, но Мартин, когда ему было шесть или семь лет, поднимал его и мог пронести на руках вокруг зала Коксденского дома. Достигнув этого возраста, он уже не стал выше или больше. Как мне кажется, его росту помешало то, что он постоянно поднимал и таскал разные тяжести и порой перенапрягался, чтобы произвести впечатление на тех, кто приходил на него посмотреть. <… > Этот Джон Мартин, женившись,и сейчас живет в Литтл Бромли в Эссексе.
По приезде в Уэлшелл я нашел столько тепла и понимания со стороны моей дорогой матушки и удовольствия от ежедневного общения с двумя сестрами, старшей – Джоанной, родившейся на два года раньше меня, и Грэйс, которая была на столько же младше меня, что я начал чувствовать себя таким же счастливым, каким был в Коксдене. Веселье также не покидало меня, пока там оставался дедушка, но после того, как он уехал и я понял, что все мои надежды на возвращение с ним напрасны, меня редко или никогда уже не видели таким радостным, как раньше. Тоска моя ничуть не уменьшилась, а, напротив, усилилась, когда в декабре после окончания Михайловой сессии вернулся отец. Его отношение ко мне было обычным для любого отца, но, по сравнению с нежностью и вниманием любимого дедушки, оно зачастую давало мне повод оплакивать переезд и мечтать снова оказаться в Коксдене.
После окончания каникул, чтобы я не растерял те немногие знания, что приобрел в Чардстоке, меня отдали в школу в соседний рыночный городок Лавенхэм, где был хороший учитель. Там я оставался до самой смерти дедушки. Следует отметить, что мое первое знакомство с саффолкским джентри состоялось именно там, ибо моими однокашниками были младший сын сэра Томаса Бернардистона Джайлс и Уолтер Клэптон, второй сын Томаса Клэптона, эсквайра из Кентуэла, умершего незадолго до того. Впоследствии по воле божественного Провидения оба стали мне дядьями благодаря моему браку. (Сэр Уильям Клэптон, старший брат упомянутого Уолтера, женился на Анне, дочери сэра Т. Бернардистона, родившей ему дочь и наследницу Анну, ставшую моей женой.)
В то время, как я жил там, моя милая престарелая бабушка скончалась в Коксдене в шестнадцатый день февраля, последовавшего за моим отъездом оттуда. Когда дедушка вернулся после Михайловой сессии, она при встрече сразу же спросила его: «А где мальчик?», и это доказывает, что дедушка обещал ей привезти меня с собой назад. Когда же она поняла, что он меня оставил, то тут же впала в печаль и так тихо увядала до самого дня своей смерти. Даже в старости она была приятной, высокой, благородной дамой, очень гостеприимной, поэтому память о ней долго сохраняли любившие ее бедные соседи. Ее похоронили в приходской церкви Чердстока… 23 февраля 1610– 1611 г. [387] Когда я узнал о ее смерти, я стал горько оплакивать ее днем и постоянно воскрешать по ночам в своих снах, в которых я снова разговаривал с ней. Таким образом, мой пример подтверждает, что возможно зарождение «amor a morte», длящейся после смерти, ибо я проявлял такую сильную привязанность к умершей, как будто только теперь начал любить ее.
Но еще более странным и замечательным был сон дедушки, которому по возвращении после летней сессии из Лондона (где он встретился с моей матушкой, отправившейся туда специально, чтобы увидеться с ним и утешить после смерти жены) и до того, как он заболел в Коксдене, приснилось, что бабушка пришла к нему и позвала за собой, что, по его мнению, было предупреждением о приближении его конца. Он приехал в Коксден в понедельник 17 июня 1611 г., заболел в следующий четверг и, промучившись семь дней от лихорадки и колик, скончался 27 июня. Он был очень огорчен тем, что против некоторых из его клиентов были вынесены приговоры вопреки закону и справедливости, об этом он много говорил и сетовал на смертном одре, как уверял один из его людей, находившихся при нем. Но, без сомнения, главной причиной его болезни стал сильный затяжной дождь, принесенный столь же сильным и резким ветром, который настиг его на дороге домой между Солсбери и Шефтсбери, отстоящими друг от друга на восемнадцать миль. Дождь и ветер с огромной силой хлестали ему в правый бок на протяжении почти шести миль и, несмотря на одежду, промочили его до костей.
Во время его болезни в двадцать четвертый день июня в Коксдене случилась сильная буря, расколовшая несколько деревьев в дедушкином саду. Кажется, это был вселенский ураган с дождем, ветром, громом и молнией над всей Англией, поскольку я помню, что в Лавенхэме он был очень сильным и все мы в школе перепугались. Многие (не только там, но и в других концах Англии) решили, что воистину пришел Судный день, и некоторые бедняки явились к нашей школе просить, чтобы мы пошли с ними по домам и читали там молитвы. Как только я вернулся туда, где временно жил, мы все вместе, собравшись перед обедом, соединили свои голоса в молитве. Я слышал от некоего старика, жившего там, о пророчестве, предвещавшем эту бурю, и о том, что якобы вместе с ней придет конец света. Я не могу припомнить, почему мы все тогда собрались в школе, ведь это был Иванов день[388], если только буря не разразилась над Саффолком на день раньше или позже, чем в западных графствах.
… Уильям Саймондс, старший брат дедушки… после его смерти немедленно послал одного из слуг к моим отцу и матери, жившим в Лондоне, чтобы дать знать об этом. Слуга прибыл к ним в тридцатый день того же месяца; меня тут же вызвали из Лавенхэма, и, уезжая оттуда, я совсем не предполагал, что уже никогда не вернусь в эту школу, но еще меньше мог догадываться о печальном событии, вызвавшем мой поспешный отъезд и долгую отлучку из Саффолка, где я прожил не более восьми месяцев и двух недель с момента прибытия в это графство.
По приезде в Лондон я отправился прямо на Ченсери-Лейн в контору отца, где застал… Томаса Саймондса, младшего брата дедушки, и нескольких друзей, пришедших утешить мою матушку, которая почти тонула в потоках слез, оплакивая утрату дорогого и любимого отца. Когда я вошел, они собирались ужинать. Усевшись за стол, я начал спрашивать, в чем причина этих страданий, но когда дядя и другие сообщили, что дедушка умер, я никоим образом этому не поверил, ибо в это время мои недуги так мучили меня, что я боялся сделаться совсем несчастным, поверив услышанному.
Около пятого июля отец выехал из Лондона в Коксден, взяв матушку, меня и двух старших сестер (две младшие – Мэри и Сесилия – остались с няньками близ Уэлшелла). Пока мы не прибыли в Бленфорд (в тридцати милях от Коксдена), я все еще тешил себя надеждой, что дедушка все-таки жив, но, увидав хозяйку и хозяина постоялого двора «Красный Лев», где я избежал опасности, о которой рассказал выше, сочувствовавших дорогой матушке не только из-за ее потери, но также из-за тяжелой утраты, которую понесло все графство, начал с ужасом и горечью осознавать то, в чем вскоре с грустью убедился на собственном опыте. Ибо по приезде в Коксден я встретил там безутешную семью в трауре, и мне ничего не оставалось, как обнять моего дорогого дедушку, но уже в закрытом гробу, заключавшем его безжизненное тело. С тех пор меня часто огорчало то, что с него никогда не был написал портрет. Он был уже в преклонных годах к моменту смерти – ему было шестьдесят один. Его отличали очень приятное лицо и великолепное красноречие…
Дедушка был предан земле в четверг 11 июля, спустя четырнадцать дней после смерти, в том же восточном конце центрального нефа церкви, что и бабушка, его супруга. М-р Уайт, викарий из Чердстока, служил заупокойную службу, как несколькими месяцами раньше на похоронах его жены. Велика была печальная торжественность этого дня: все усилия были приложены, чтобы не только с почестями доставить тело дедушки к могиле, но и воздвигнуть ему прекрасный монумент…
<… > В тот же год второго июля я был зачислен в Мидл-Темпл, когда вернулся в Лондон из Саффолка и до отъезда в Дорсет. Поэтому, спустя девять лет, в 1620 г. впервые появившись там как полноправный член за общим столом, я оказался старше почти двухсот членов этого сообщества.
Лето подходило к концу, отец в начале октября спешил в Лондон к Михайловой судебной сессии, и возник вопрос о том, следует ли мне вернуться в школу в Лавенхэме или остаться в западных землях. При поддержке дорогой и нежной матушки я постарался с помощью слез и уговоров добиться последнего – чему сам не могу не удивляться: такова была моя чрезвычайная привязанность к месту, где я был рожден и воспитан, что я хотел остаться здесь один, без отца, матери и сестер, разделенный с ними расстоянием в сто двадцать миль, даже когда они были мне ближе всего. После моего окончательного отъезда из западных земель в 1614 г. и покупки отцом манора Стауленгтофт в Саффолке – прекрасного и приятного места, но в особенности после того, как я вкусил безмерной благодати, женившись на единственной наследнице первейшего и древнейшего семейства в этом графстве, я больше никогда не возвращался на запад, но начал ценить Саффолк не меньше, чем прежде – Дорсет.