Иоганн Георг Оберакер

(1638–после 1720)

Об Иоганне Георге Оберакере, авторе автобиографии «Из фамильной хроники», едва ли известно что-то большее, чем он сам посчитал нужным сообщить в (весьма кратком) повествовании о своей жизни. Родился он в Шпёке под Брухзалем (Баден-Вюртемберг) в 1638 г.; в пятилетнем возрасте потерял родителей и всю семью; успел столкнуться с последствиями Тридцатилетней войны и в военной, и в мирной жизни; в поисках работы и пропитания еще в юности прошел Европу от Гейльбронна и до Белграда. Оберакер упоминает о том, что принятие причастия было для него событием; любопытно, что в середине XVII в. он или считал, что для читателей очевидно, к какой конфессии он мог принадлежать, или сознательно предпочел это не указывать. В конце автобиографии Оберакер предстает счастливым владельцем двух мельниц, успевшим приобрести грамотность на каких-то неизвестных нам поворотах своего жизненного пути; омрачает эту картину то, что в 90-летнем возрасте он сошел с ума и попытался найти маленькую девочку, встреченную им, когда ему не было пятнадцати. Есть искушение рассмотреть эту автобиографию как клише: краткое и в основном лишенное деталей повествование об ужасах войны, снабженное сентиментальной рефлексией взрослого и не очень глубокого человека: «по происшествии четырех лет я размыслил о положении, в котором находился…». В то же время текст Оберакера оставляет возможность интерпретировать себя и как честное и достаточно ценное воспоминание о середине XVII в.: очень трудно счесть выдумками наивные истории о совершенно непродуманном дезертирстве или о попытке сварить мясо, не наливая в котелок воды. Едва ли стоит думать, что Оберакер был как-то особенно глуп: просто он искренне сохранил память о своем детстве, которому были свойственны и абсолютно спонтанное поведение, и моральная неразборчивость (например в понимании обязательств) перед лицом необходимости сохранить свое существование любыми средствами. Парадоксальным образом эта очень четко датируемая временами Тридцатилетней войны автобиография оказывается способной информировать нас о некоторых надысторических чертах детства и его восприятия[448].

Из фамильной хроники

Я родом из деревни Шпeк под Брухзалем и появился на свет в 1638 г. от Рождества Христова. Дату я не могу назвать с точностью, ибо на пятом году своей жизни, в 1643 г. я потерял своих родителей и пятерых братьев и сестер из-за Тридцатилетней войны и таким образом не имел ни отца и матери, ни сестер или друга. Еще с малолетства я принужден был на своей родине, которая была превращена в руины французами, сам добывать себе пропитание среди ярых врагов. О, как горько мне было, когда однажды после трехдневной битвы я увидел дом своего отца разрушенным до основания. Я звал отца, мать, сестер, но ни один отклик не унял моих слез, которые струями лились по моим щекам. Я даже не знал, то ли они погребены под развалинами дома, то ли убиты врагом, то ли бежали в другую страну, не ведал я также, к кому, я, бедный, мог обратиться за советом.

Несколько месяцев я скитался по стране, пока наконец в деревне Грабен не повстречал одного ткача, который после долгих уговоров взял меня к себе. Я выполнял у него любую работу, которую он только давал мне. Когда я был у него уже больше двух месяцев и ни разу не ел мяса, в тех краях ненадолго поутихли военные действия. В упомянутой деревне Грабен снова открылась церковь, что было впервые за два года. Все готовились к новому богослужению, и в их числе находились, на мое несчастье, и мой хозяин со своей женой. Перед тем как отправиться в церковь, они приказали мне: «Георг, здесь в этом горшке лежат два куска мяса, ты должен поставить их на огонь и сварить, к тому времени, когда мы вернемся из церкви». И с тем они радостно пошли в церковь. В своей жизни я, кажется, никогда не ел мяса и уж точно не видел, как его варят. Я был очень смущен и тем не менее не имел смелости спросить у них, как его готовят. Так как я был озабочен тем, чтобы меня не прогнали, я промолчал и приготовил свою стряпню следующим образом. Я бросил дрова в огонь и улегся рядом с ним, погрузившись в размышления. Между тем прошло четверть часа, прежде чем огонь разгорелся в пламя. Тогда я взял указанный мне горшок, где находилось мясо, и поставил его на огонь. Мой бесхитростный скованный страхом детский ум совершенно не подумал о том, чтобы добавить туда воды. Кажется, больше чем на час я оставил горшок без присмотра стоять на огне. Наконец, когда я хотел раздуть огонь побольше, я заметил дым, поднимающийся из горшка. Я схватил горшок и к моему великому ужасу увидел, что мясо сгорело.

Я решил бежать оттуда из страха быть избитым моим хозяином, что тут же и исполнил [на полях стоит: так как он нещадно бил меня и за меньшие проступки. – Примеч. пер.]. Я бежал в Хельбронн, где я наткнулся на полк имперской инфантерии, и устроился выполнять различные службы у одного офицера.

Однако когда вновь начались военные действия, то мой господин отказался от всего излишнего. Куда же теперь? Но Провидение не предоставило мне ни одной минуты на раздумья: ибо полк уходил, и каждый кричал мне, так как они все меня хорошо знали: «Оберакер, пойдем с нами!» Офицер также сказал: «Я прикажу научить тебя играть на флейте, и тогда со временем ты станешь музыкантом в нашей роте». Воодушевленный этими обещаниями, я решился последовать за ними и два года странствовал с ними по всей Империи.

Однажды наш музыкант умер. Кто же иной должен был стать музыкантом, как не я? Теперь наконец исполнилось мое желание, и я считал, что нет никого счастливей меня, так как в моем ремесле я был самым искусным во всем полку. Я старательно исполнял свои обязанности и за свою всегдашнюю услужливость и бесхитростный нрав был очень любим и офицерами, и солдатами.

По прошествии четырех лет я размыслил о положении, в котором я находился, и захотел освободиться, ибо я полагал, что я уже достаточно силен, чтобы заниматься каким-либо ремеслом. К тому же самым худшим было то, что мы часто ничего не ели по три-четыре дня. Это легко можно представить себе во время войны, в которой враг по большей части бывает победителем, а земледелец часто не может обрабатывать свое поле в течение восьми лет. Случилось так, что наш полк пришел в Мальш под Вислохом, в трех часах езды от Шпейера. Сам я был расквартирован у одного мельника, у которого я впервые за два месяца сытно поел. Мы остались стоять в упомянутой деревне Мальш 8 дней. [Оберакеру было тогда около 11 лет. – Примеч. пер.].

Все еще руководимый желанием освободиться, я решил просить мельника взять меня к себе учеником только за кров и стол, так как у меня-де есть охота к мельничному делу. Только через два дня, после того как он переговорил с женой, я получил от него следующий ответ: если я обещаю быть прилежным и старательно буду выполнять его приказы, а также сначала освобожусь с военной службы, тогда он согласен будет принять меня. Обрадованный этим ответом, я радостно начал готовиться к освобождению. Я придумал следующий план: когда придет приказ трогаться с места на следующий день, я тут же улизну и дам тягу. Об этом, однако, ничего не должен был знать мельник. Прошло более трех недель, почти месяц, когда вдруг неожиданно пришел приказ отправляться на следующий день в пять часов утра. Мое убежище, которое было тайной для всех людей и которое я в течение всего этого времени хорошо оборудовал, теперь должно было быть проверено. После полуночи, около половины третьего утра, я заполз в выбранное мною убежище. Прошло почти полтора часа, как я там спрятался, когда пришел посланец и сообщил, что я должен тотчас же идти к капитану.

Мельник, который знал о моем исчезновении так же мало, как и посланец, указал посланцу комнату, где я имел обыкновение спать во время нашего пребывания в деревне. Он прокричал: «Оберакер!» два, три раза – нет ответа. Мельник, который слышал эти крики, сказал ему, чтобы тот пошел в комнату, чтобы проверить кровать, так как возможно, я очень крепко сплю или заболел. Посланец проделал это, но также безуспешно. После долгих призывов он вернулся к своему господину, капитану, и сказал, что я, должно быть, у кого-нибудь из моих друзей. Капитан был удовлетворен, я же не знал, что он от меня хотел.

Наконец, была уже половина пятого. Барабанщик стал бить в барабан, созывая всех. Они собирались в доме тамошнего старосты. Стали спрашивать, где же музыкант Оберакер. Они подождали еще немного, но безуспешно. Тогда они пришли к мысли, что я, должно быть, дезертировал. Тут же были приняты меры, чтобы найти меня где бы то ни было, и они пришли на мою квартиру, на мельницу. Они обшарили все, наконец, и, так как они меня не нашли, они набросились на моего хозяина, мельника, обвинив его в том, что он знает, где я, и должен немедленно меня выдать. Мельник, для которого мое бегство и мое убежище были такой же тайной, как и для них, сказал в ответ, что он не дал ни малейшего повода подозревать себя в этом. Однако они не отставали и, шаря повсюду, говорили, что он знает, где я. Мой хозяин был сыт несправедливыми упреками, ибо он был убежден в своей невиновности, и разразился против них ругательствами, так что дело быстро дошло бы до настоящей ссоры, если бы начальник не водворил перемирие между обеими сторонами. Все это я слышал собственными ушами, а также то, как они говорили, ища меня: «Когда мы найдем его, вздернем на первом же дереве». Моя семья легко может представить себе, каково мне было, когда часто они оказывались от меня на расстоянии меньше одного шага. На мое счастье, за интенсивными поисками время уже близилось к одиннадцати часам пополудни, так что им было невозможно искать далее из-за опасности быть захваченными врасплох врагом, ибо за день до этого перемирие вновь было расторгнуто. В половине двенадцатого они ушли.

Я, объятый ужасом, не решился выбраться на свет из своего убежища, частью из страха быть выданным, частью из опасения, что мой хозяин, мельник, может меня прогнать и при этом справедливо поколотить (что потом и произошло), ибо он должен был из-за меня натерпеться большого страху. Когда же я по прошествии трех дней отважился выбраться на свет, все еще опасаясь быть схваченным, я превратился в бледную тень, и в таком виде я предстал перед лицом своего хозяина. Мой пустой желудок, мое бледное лицо и трясущиеся члены не могли, однако, тронуть его. То, что он сильно избил меня, я вытерпел с покорностью. Но когда он после побоев сказал, что я не могу больше ни мгновения оставаться в его доме, у меня защемило сердце, едва я осознал то положение, в котором очутился: без сил, без разрешения остаться, без крова – ничего кроме порванного платья и страннического посоха в руке. Я набрался мужества, побежал за моим хозяином и умолил его наконец, чтобы он взял меня к себе.

После того как я пробыл у него уже 14 дней, он спросил меня, нравится ли мне у него. Мой ответ был мгновенным: «Да». Почему мне должно было не нравиться у него, если я прежде на своей военной службе за четыре года ни разу не ел досыта, а здесь у нас каждый день оставались после еды несъеденные куски. Затем он спросил меня, согласен ли я учиться мельничному делу, так как в таком случае он избавится от одного из своих работников. Я радостно сказал ему второе «Да». Тогда он сказал: «Тогда приготовься, сегодня будет твоя первая ночь на мельнице под присмотром других моих работников».

Наступила ночь; без сна я работал всю ночь напролет, так как я уже понял, что мой хозяин имел крутой нрав и нещадно бил своих работников, если они позволяли мельнице хоть на минуту работать вхолостую. Я скоро добился того, что стал так хорошо обходиться с мельницей, что работники покидали нас один за другим. Но редко проходила ночь без того, чтобы кто-либо из них не получал удары. Так что я каждые четыре недели имел разных напарников. Я продержался у него четыре года, хотя моя спина никогда не заживала до конца, так как, если я заставлял мельничный звонок звонить всего три раза, он лупил меня до крови. Однако я совсем и не помышлял о бегстве. Я полагал, что я должен был быть благодарен ему, несмотря на все побои, и я несмотря на его тяжелую руку продолжал оставаться у него, пока наконец мой хозяин не прибил до смерти одного своего работника, который осмелился ему возражать. С того момента меня стал преследовать страх, что меня постигнет та же судьба, и я помалкивал, когда он отказывался платить мне тяжело заработанное мною вознаграждение. Платье я имел. За это я всегда благодарил небеса: у него я узнал веру и принял святое Причастие [Автору было тогда около 14 лет. – Примеч. пер.].

Теперь все мои мысли постоянно устремлялись к Швейцарии, и только по следующей причине я не осуществил это свое намерение. В то время когда я один сезон работал на мельнице на Неккаре в Хайльбронне, у меня был верный друг, австриец, которой подбил меня на то, чтобы отправиться с ним в Вену, где мы с ним получим работу, за которую нам заплатят еще больше, чем в Швейцарии. И так как я полагал, что мне нечего терять, я наконец решился и пообещал идти вместе с ним.