– Тань, Танча, ты что? – встревожился он тогда, две недели назад.
– Так ведь… Вика, ведь преступление. Против закона ведь! – сквозь слёзы в глазах она таращилась на брата.
– Против закона… – задумчиво протянул он – Ну да. Только вот… вот ты подумай – откуда эти законы взялись? Из природы? Нет. Люди их придумали. Лю-ди. Те, кто в силе, при власти. А, значит, и придумывали они их так, чтобы… чтобы как стеной. От нас. От меня, от тебя – от нас!
Возвели стеночку – это нельзя. То не моги. А сами – могут! Им – льзя. Это такая стена, законы-то, что тем, кто на стене – им можно, а кто внизу – по эту ли сторону, по ту ли – им ни-ни. Низзя!! Понимаешь? Они на стене, стена под ними, закон – под ними. А мы? Нет, Танча, сестрёнка, нет. Не тот закон, что в уголовном кодексе, а тот, что вот здесь, внутри тебя. Там он никем не писан, там он… Душа там. Совесть. Вот что главное. Против совести, поперёк души пойти – вот беда. Но через совесть-то мы не переступаем! Всё по-справедливости!
– Вик, ты что? – перебила его вдруг Татьяна. У неё даже слезы просохли, так она была ошарашена монологом брата. – Ты что? Душа… Главный закон какой-то, неписаный. Да если что, судить-то будут по тем самым, по писаным законам!
Табунов лишь через несколько секунд выморгал из себя растерянность.
Потом буркнул с досадой:
– Так ты… страх только, что ли? Ты только и боишься, что за руку схватят?
– Ну а чего ещё-то? Хм… А ты-то про что?
Сестра ушла, а Табунов задумался. «Она ничего не поняла,– констатировал он. – Она ничего не поняла… Для нее совесть – не главное… Душа – не главное. Нет, даже не так. Кажется, для неё вообще кроме страха попасться – ничего больше не существует. Один лишь страх. А у меня? Разве я не делаю всё возможное, чтобы обезопасить себя именно от уголовного кодекса? Делаю. Разве я не отшлифовываю со своего плана малейшие зацепки, мельчайшие риски? Отшлифовываю. Но…»
Табунов не успел додумать – он вдруг увидел, как то самое, что, в отличие от сестры, считал для себя главным и единственным, оказалось на поверку не таким уж главным и, уж конечно, не единственным. Или он ошибался? Страх попасться – стал перевешивать главное?
В нём разворачивалась какая-то работа, и озадачившее его непонимание сестры явилось, видимо, спусковым крючком к началу этой работы.
– На попятную… – почти не разжимая губ, утробно прошептал Табунов. – На попят…
Он вздрогнул, оглянулся – никого. «На попятную?! – закончил он уже мысленно. – Ну уж нет!»
Табунов встал со скамейки, на которой они шептались с Татьяной, подошёл к турнику и, хекнув, повис, и – пошёл, пошёл враскачку, маятником, сильнее, выше, выше, и – р-раз, одно «солнце», второе, третье, четвёртое. Небо, земля – всё слилось, высветлило собой стенку огромного, стремительно вращающегося цилиндра, мотором которого являлся он, Табунов. И он, Табунов, волен был разогнать пространство ещё быстрее, или наоборот – в считанные секунды смять его движение, развернуть цилиндр, всё поставить на свои места – небо, землю… И соскочить мягко на траву.
А мог и…
Нет, не мог. У него крепкие, тренированные руки. Такие не разжимаются против воли хозяина, такие уж если ухватят, то держат – чего бы это ни стоило.
4 руб. 60 коп. Рождение замысла
На повороте поезд выгнулся такой дугой, что стал виден как последний вагон, так и тепловоз. Своим мощным прожектором он вплавлялся в темноту, волоча в ослепительную дыру весь состав. Темнота покорно раздавалась перед ним, обтекала его громыхающее суставами длинное тело и вдруг смыкалась сразу же за последним вагоном. Смыкалась ещё более чёрной и нисколько не пострадавшей, неуязвимой массой. В этом противостоянии боролся, сжигал энергию только поезд, тьма же предательски податливо пропускала его сквозь себя, словно заглатывая – всё глубже, глубже, глубже…
– Шли бы вы спать, пассажир! – чей-то резкий, недовольный голос вывел Табунова из задумчивости. Он оглянулся – из крайнего купе виднелась голова проводницы. – И окно закройте. Закрывайте-закрывайте!