Потом возникла легенда. И, когда поражение Фейсала стало очевидным для Черчилля, тот думал о Лоуренсе с сочувствием. Он не менее, чем Ллойд-Джордж, хотел вывести войска из Месопотамии. У него не было средств — и желания — продолжать политику лорда Керзона. Усмирение Ирака обеспечивало усмирение Индии, восставшие племена на афганской границе были неспособны противостоять возвращению армии с Евфрата. Лоуренс заявил, что можно больше не тратить денег, вернуть войска в Индию, никого не убивать и при этом остаться в Багдаде.
Оставалась нефть. Но разве не было очевидно, что арабский король, дружественный Англии, обеспечивал бы ее разработки не хуже, чем правительство Индии, политика которого не обеспечивала их вовсе?
Лоуренс выработал первый план организации Среднего Востока; опыт показал, что этот план, какие бы препятствия он ни встречал, был предпочтительнее, чем тот, который был принят. Лоуренсу было поручено весной 1919 года[662], вместе с Хогартом и мисс Белл, разработать проект будущего английского мандата на Месопотамию: то, что он предлагал, и то, чему так твердо противостоял Уилсон, теперь было вынуждено принять английское правительство. Лоуренс объявил о вооруженном восстании в Месопотамии, сообщил о курдской угрозе.[663] Он принес хорошо проработанный план, который одобрили многие специалисты.
Этот план, прежде всего, подразумевал полное прекращение традиционного разделения ответственности между Министерством иностранных дел, Министерством обороны и Министерством по делам Индии; затем — комплекс реформ, изложенных в его статьях, из которых некоторые были уже предприняты; наконец, выборы арабского короля и отзыв мандата (само это слово было уже ненавистным на Востоке), который был бы заменен соглашением между королем и Великобританией.[664]
Само собой, этот план встретил множество противников; но также и множество сторонников. Политика Кабинета не всегда была политикой англо-индийской администрации. Чего хотело английское правительство? Обеспечить оборону Индии; неважно, какими методами, лишь бы они были эффективными. Предложения, внесенные Монтегю, который представлял Министерство по делам Индии в комитете Керзона, всегда были ближе к предложениям Лоуренса, чем к предложениям лорда Керзона; Министерство по делам Индии в Лондоне никогда принципиально не одобряло политику полковника Уилсона. Ценность плана Лоуренса была скорее в однородности, чем в оригинальности: каждая из тех мер, которую он рекомендовал, была уже одобрена высшими чиновниками — начальником ВВС[665], экспертами, посланными в Багдад, сэром Перси Коксом, Монтегю — которые ни в коей мере не принадлежали к «школе восточной Аравии». Наконец, инструкции, которые сэр Перси Кокс получил по отъезде из Лондона, должны были уничтожить хрупкое здание временного правительства: завершить кадровое пополнение иракской армии — означало обратиться с призывом к офицерам, изгнанным из Сирии, почти все из которых были месопотамцами; организовать администрацию силами изгнанных и отозванных арабских чиновников; которые были когда-то членами «Ахад» и «Фетах». И сейчас, когда в каждом местном кафе до рассвета говорили о будущем короле Багдада, кто мог бы быть этим королем, если не Абдулла или Фейсал, в то время как администрация и армия были бы полностью шерифскими?
Но если Англия не могла больше в одиночку сохранять мир в Месопотамии, то для возвращения мира в Багдад было бы недостаточно арабского короля. Англия находилась там, чтобы быть союзником меньшинств — христиан, евреев, ассирийцев (за исключением курдов) — которых тревожила бесконтрольная мусульманская власть, какой бы она ни была; некоторых арабских племен, вожди которых считали себя вассалами английского короля, так же, как часть марокканских пашей, считали себя вассалами скорее Франции, чем султана; наконец, умеренной части населения больших городов, которые отвергали скорее унизительную форму мандата, а не присутствие англичан, и которые желали арабского короля, который был бы дружественным, а не враждебным Великобритании. Ее противниками были курды и арабские националисты: большинство племен и все левое крыло шерифского движения. Нужно было, чтобы король, не теряя поддержки экстремистов и склонных к бунту племен, советовался с умеренными, племенами, подчиненными Англии, и обеспечивал права меньшинств. Одни националисты поддерживали бы мир не больше, чем полковник Уилсон: единственным способом установить мир был союз — и ловкость короля.
А король не мог поддерживать свои охранительные меры английской армией, которую прежде всего следовало направить в Индию. Пока национальную армию заменяла оккупационная армия, а может быть, еще годы спустя после этого, могла ли защитить Ирак его собственная армия против угрозы курдского восстания и восстановления Турции? Лоуренс хотел, чтобы обещания, данные арабам, были сдержаны; Ллойд-Джордж хотел, чтобы нефть Мосула была защищена, и эта защита не обходилась так дорого, чтобы английский народ, в конце концов, потребовал бы отказа от нее, но и без риска, что при малейшей неосторожности она была бы потеряна.
Никто не принял бы план освобождения Ирака, если бы он не защищал нефть лучше, чем делала бы это армия Индии. Лоуренс предложил Черчиллю защищать страну, пока иракская армия не была бы сформирована, совместными действиями бронемашин и английской авиации.
Идея контроля с помощью самолетов исходила от одного из руководителей ВВС, Тренчарда, которому Черчилль полностью доверял; Лоуренс согласился с ней, как соглашался со всем, что служило его замыслу, затем добавил к ней свой план использовать бронемашины.[666] Сила курдов, как сила всякого инакомыслия в Ираке, была в их мобильности: та самая сила, которую Лоуренс противопоставил туркам. Он часто опасался во время своей кампании, что турки или немцы могут методично использовать свои бронемашины против арабов; тогда восстание было бы разбито. Для того, чтобы нейтрализовать их в случае провала, а также сохранить за арабами мобильность, были вызваны пулеметчики из Каира. Против всякого вооруженного восстания король Ирака располагал неуязвимой полицией пустыни.
У Турции еще не было авиации…
Великобритания могла рассчитывать на лояльность короля Багдада — которого она бы короновала — и на лояльность иракской армии, которая защищала бы свои аэродромы, лишь в той мере, в какой она решилась бы признать арабские свободы, так сказать, независимость правительства в своей внутренней политике. Фальшивый король не помог бы ничем: новые мятежи сменились бы восстанием. Поэтому Лоуренс поставил условием не только своего сотрудничества, но и эффективности своего плана твердую волю со стороны министра по делам колоний и Ллойд-Джорджа полностью признать арабское государство и свободу короля — наконец сдержать обещания, которые когда-то ему было поручено дать арабам.
Черчилль понимал, что план Лоуренса имеет принципиальное значение. Он не был, подобно лорду Керзону, одержим Месопотамией, как несбывшейся любовью; и, какое бы стремление к власти он ни испытывал, имперские предубеждения не ослепляли его. Он собирался вступить в игру против тех сил, которые противостояли исполнению плана Йеля; против Министерства иностранных дел, лишенного Среднего Востока, которое должно было ответить на протесты Франции, для которых Фейсал был побежденным повстанцем; наконец, против Министерства обороны, яростного противника отступления индийских войск. Против множества предубеждений со своей собственной стороны. Против одной из самых солидных связок английских сил.
Глава XXXIII.
Лоуренс вернулся в Оксфорд.[667] Он внушал своим сотоварищам такое же любопытство, какое внушал тем, кто был в штабе Каира, тем, кто был на конференции. Существенная разница отличала его от них, несмотря на его очевидную веселость, его слегка отстраненную сердечность, которую все называли робостью, если не считать той опытности, которую ему не удавалось скрывать за ней. Студенты на нескольких конференциях настаивали на том, чтобы ему дали слово для доклада. Он, чуть ли не украдкой, пробрался к креслу, заговорил о Восстании, не сказав ни слова о себе самом, и, слушая его низкий голос, за несколько минут все, кто его слушал, поняли, с каким авторитетом этот маленький человек с взъерошенными волосами, на вид не старше тридцати лет, управлял течениями и водоворотами арабского мира, превращая его в упорядоченный поток — они поняли, что слушали Лоуренса Аравийского. Дарование делать понятным сумятицу коллективных страстей, ясность ума, позволявшая Лоуренсу распутывать сразу по несколько нитей в самых запутанных областях, а также основывать на этом свои действия — то, что сделало из него стратега и на чем было основано его влияние на таких разных людей, как Фейсал и Ллойд-Джордж, Ауда, Харит и Черчилль — все это казалось несовместимым с его юмором, иногда шекспировским, иногда ребячливым, но все чаще и чаще едким, который до такой степени сближал Лоуренса со студентами, что он казался одним из них. То впечатление легкости, которое чаще всего исходит от человека, будь то из-за его склонности к гипотезам, его утверждений или его желания покорять, предполагало привилегированный образ его самого, сбивающий с толку; Лоуренс, казалось, всегда основывался на своем опыте и никогда не говорил о нем. Поэтому его товарищи удивлялись, когда видели, как на какой-нибудь недоступной башенке развевается хиджазский флажок, или узнавали, что Лоуренс решил, чтобы вынудить колледж улучшить состояние почвы в одном из дворов, посеять там грибы; или, когда великолепного павлина, предложенного ему колледжем и с удовольствием принятого, он назвал Натаниэлем в честь лорда Керзона (который был не только министром иностранных дел, но и ректором университета).
Лоуренс готовил похищение оленя[668] из Колледжа Магдалины, которого студентам следовало утащить в маленький мощеный двор колледжа Всех Душ и защитить от всех возражений Колледжа Магдалины на основании документов о том, что он принадлежал к стаду колледжа Всех Душ, где пасся на мостовой с незапамятных времен[669], когда он узнал, что Черчилль собирается принять пост министра по делам колоний[670], создать секцию по Среднему Востоку, отныне ответственную за дела Месопотамии[671], и назначить его туда в качестве политического советника.
Когда Черчилль решил вызвать Лоуренса к себе, их общие друзья спрашивали: «Вы хотите запрячь в упряжку дикую лошадь?»[672] К его удивлению, Лоуренс принял предложение.
Войти в Министерство по делам колоний было ему, конечно же, неприятно. Чтобы взять Акабу, ему пришлось научиться разбираться в верблюдах; чтобы взять Дамаск — в стратегии и организации секретной службы; чтобы взять Багдад, ему требовалось стать чиновником.
Черчилль удивлялся его поведению еще больше, чем его согласию. Лоуренс показывал себя веселым (часто лишь внешне), способным на уступки, терпеливым, обладающим примерным тактом и доброй волей[673]. Дискуссии между советниками часто становились более чем оживленными: на карте стояли судьбы народов, и в противостоянии фигурировали убеждения, а не факты, уверенность скорее интеллектуальная, чем основанная на опыте — все доказательства принадлежали будущему. Кто мог бы доказать, что Великобритания могла рассчитывать на лояльность Фейсала? Его единственной целью было восстановление арабской империи, говорили некоторые, и он не поколебался бы обратиться против Англии, чтобы преуспеть в этом, если бы поверил, что может однажды это сделать. Лоуренс, ручавшийся за лояльность иракской армии, отвечал: «Если вам удалось победить турок, то именно потому, что их армия в Сирии насчитывала столько местных жителей, которые поддержали вас и предали их». Его противники говорили о нем — за глаза — что он почти не знал Месопотамии, что, хоть он и провел много лет в глубине страны, он не знал крупных городов на Тигре и Евфрате.
Лоуренс сохранял благожелательное спокойствие, удивляя своим мягким упорством тех, кто знал или предполагал, насколько властной была его воля. Они забывали, что Лоуренс часто должен был смирять ее, придавать ей форму, которую они видели, рядом с арабскими вождями, более хитроумными повелителями, чем те, кого он собирался убеждать сейчас. Его сила как политика содержалась не столько в его аргументах, сколько в фактах, которые вписывались, один за другим, в тот план, который он составлял, развивая их…
Считали, что на этот пост Лоуренса привела его легенда, что она рано или поздно приведет его на другой пост — конечно же, губернатора одной из значительных колоний. Эта легенда составляла в глазах крупных чиновников его самый тяжелый недостаток. Она служила ему, когда придавала его статьям и его плану ту весомость, которой прежде недоставало предложениям лейтенанта Лоуренса; когда заставила Министерство иностранных дел обратить наконец внимание на его правоту. Но теперь она скорее настраивала против него сотрудников, чем прибавляла ему друзей.