Фейсал вел переговоры каждый день и каждую ночь. Говорили о петициях, тайно подготовленных шиитским населением, которые видели в Фейсале представителя суннизма; об оппозиции со стороны племен Нижнего Евфрата и республиканцев. Хотя Багдад и Мосул были, несомненно, уже завоеваны, верховному комиссару внушали, что надо заступать на трон и не ждать выборов. Фейсал тем временем пытался завоевать свое королевство, племя за племенем, город за городом, секту за сектой. Эти племена и эти города он плохо знал. Он всегда был отделен от них пустыней, когда-то Нефудом, теперь Сирийской пустыней. Общества, в которые разветвлялся Клуб, сообщали ему о проблемах каждого города; мисс Гертруда Белл, секретарь верховного комиссара по восточным делам, передавала ему знания о границах территорий пастбищ, генеалогиях кочевников.[695] Среди ужасной июльской жары он принимал депутации, восставших вождей, которые отказались подчиняться англичанам, но признавали вождя Восстания своим вождем. Ночью сдержанные аплодисменты принцев объявляли о его прибытии из глубины сумерек на какой-нибудь новый банкет. Он пригласил на ужин пятьдесят шейхов: он ожидал также, что может пригласить шерифскую партию и сделать так, чтобы в нее вступили массы умеренных, все, кто готов был вступить с ним в союз, хотя он был из правительственной партии. Христиане и евреи, которым было известно об отношении, которое всегда выказывал эмир к их единоверцам в Сирии и Палестине, не без облегчения слышали от него, что его государство не основано на религии, что он не знает ни правоверных, ни неверных, а знает лишь иракцев; утверждения, которым намек на дружбу англичан придавал некоторый вес. Оставались племена.
Крупные кочевые кланы Востока никогда не воспринимали без презрения власть, отдаленную от них: король, который не покидал своей столицы, становился оседлым жителем, а оседлые жители годятся лишь на то, чтобы их грабить. Фейсал переправился через Евфрат, перед большим фронтом кавалеристов, всадников на верблюдах, с гигантскими красными и зелеными знаменами. Кавалерия аназе, которая водоворотом крутилась вокруг него среди раскаленных песков, всадники дулейми на верблюдах, которые ждали его, сплошные горы мускулов, как львицы на их барельефах, шли позади огромного белого верблюда, над которым гигант-негр развернул знамя длиной в пять метров[696] — это были те люди, с которыми он шел на Эль-Уэдж. Снова присаживаясь в черных палатках, проходя сквозь решетки скрещенных веревок, бросающих тень на неподвижные лица его собеседников, когда снаружи крики и ружейные залпы терялись в вечной пустыне, он снова становился Великим Кочевником, признанным великими племенами, правоверным среди правоверных. В белом наряде, с коротким кинжалом принцев Мекки на поясе, он говорил в собрании вождей, глядя вдаль, как будто обращался к пустыне, пылающей у входа в огромный шатер:
— Четыре года я не бывал в таких местах, как это, и с людьми, похожими на вас…
Со времен взятия Дамаска. Военный вождь говорил с ними, сначала вполголоса, как говорил когда-то с народом Хиджаза, когда вел их на Дамаск, так теперь он говорил с теми, кого сделал грандами арабского народа, спасенного от рабства.
Пятьсот шейхов слушали его речь сюзерена и араба, почитающего Коран, иногда подготовленную, иногда импровизированную; возможно, в первый раз после прибытия в Багдад он взывал не к их разуму, но к извечному чувству:
— О арабы, стоящие передо мной, в мире ли вы друг с другом?
— Да, мы в мире!
— С сегодняшнего дня — скажите день и час!
Они говорили.[697]
— С этого часа, в 1307 год от хиджры, всякий воин, поднявший руку против воина, будет отвечать передо мной. Я буду Судией меж всеми вами, и я созову ваших вождей на совет. Я принимаю свои права над вами, как ваш повелитель.
— А наши права? — спросил один из старых вождей.
— Я буду оберегать ваши права подданных, ибо это мой долг.
Как все вожди тех, кого они хотели привлечь на свою сторону, он снова говорил им о будущем; говорил, что они будут властны над Ираком, а не Ирак над ними. И на каждый из этих призывов толпа шейхов, собравшихся в широком черном шатре, отвечала: «Приказывай!» — как во времена собраний, предшествовавших Исламу.
Затем великие вожди подходили, чтобы принести ему клятву верности. «Я посвящаю тебе мою веру, — сказал Али Сулейман, связанный с англичанами пять лет, — потому что британское правительство тебя приняло». «Всем известно, каковы мои отношения с англичанами, — ответил эмир, — но мы должны отныне вести наши дела сами». Позади них мисс Белл, которая слышала обе фразы, соединила руки, чтобы символизировать единство англичан и арабов. Али Сулейман привел пятьдесят своих шейхов, которые, один за других, соединяли свои руки с руками Фейсала и клялись в верности…
После полудня эмир принял клятвы в верности делегатов от северных городов.
Референдум закончился 14 августа, Фейсал был избран королем 96 процентами голосов.[698] Курды воздержались. Он был коронован 26-го, и, когда музыка играла «Боже, храни короля» — еще не было гимна Ирака[699] — объявил об отмене мандата и о подписании в скором времени союзного соглашения между Англией и Ираком.
Первая английская бригада покинула Месопотамию.
Глава XXXIV.
С возвращением Лоуренса в Лондон[700], когда конференция в Каире была закончена[701], его письма наполнились горечью. «Я пригвожден к месту, исчерпан», — писал он Кеннингтону.[702] Консультируя Черчилля в течение года, он с нетерпением ждал 28 февраля 1922 года[703], заказывал иллюстрации к своей книге, готовил идеальную типографию. Хотя он не владел почти ничем, и не хотел владеть в дальнейшем, свою страсть к вещам, которые утолялась когда-то на раскопках, он утолял теперь, составляя макеты расположения текста на странице, переплета, идеальной книги. Он организовал строительство коттеджа в Эппингском лесу, рядом с домом Ричардса — когда-то в Аравии он мечтал вместе с ним печатать стихи с помощью ручного пресса. Для него имело значение, что в этой части леса запрещалось строить «постоянные жилища»: он повесил в своем коттедже огромные ковры и писал, правил, перед маленьким смешным солдатиком, которого хеттский ребенок унес с собой в могилу…
Все это происходило так, как будто Черчилль стал исполнительным агентом исторической судьбы, которую Лоуренс первым разгадал. После стольких препятствий конференция в Каире, а затем коронация Фейсала закончили то, что подготовило взятие Дамаска. Неважно было, что мотивы действий Черчилля не совпадали с мотивами Лоуренса; хватало того, что он соглашался идти по непредсказуемым путям судьбы. Но после своей победы Лоуренс оказался на службе уже не у судьбы, а у английского правительства. Раньше он предлагал политику, а средства ее исполнения уточняли потом; теперь от него ждали средств исполнения политики, которую ему предлагали — а скорее навязывали.