Спустя три десятка лет Бронштейн объяснял свою относительную неудачу в турнире (дележ второго-четвертого мест с Кересом и Решевским): «Я старался не откладывать партии, так как не имел помощника для анализа. Если же постоянно анализировать самому, то трудно выдержать тридцать туров. Но это одна сторона вопроса. Есть и другая, пожалуй, даже более важная. В таком турнире каждому участнику нужен не столько помощник при анализе отложенных партии и подготовке к дебюту, как друг, с которым можно откровенно поговорить поздним вечером, поделиться мыслями и впечатлениями, а в свободный день вместе пойти в театр. Такого друга не было со мной в Швейцарии, и, будучи в состоянии победить любого соперника, я психологически оказался слабее многих в начале турнира и далеко не всегда реализовывал свой творческий и спортивный потенциал».

В конце жизни Бронштейн рассказал о цюрихском турнире в статье с характерным названием: «Сплавка в Цюрихе». Он писал, что руководители советской делегации заставили его в партии со Смысловым, где у него были белые, согласиться на ничью до игры. Писал, что Керес не поддался на аналогичные уговоры и, выведенный из себя, начал лихую атаку против будущего победителя турнира, выигравшего блестящей контратакой.

«Проиграв в прошлом туре психологическую дуэль Геллеру, я стоял перед альтернативой – стремиться ли к победе любой ценой (по примеру Кереса!) или вести спокойную игру, – писал Броншейн о кульминационной точке турнира. – Будь то сегодня, я знал бы, как играть, но тогда по молодости лет и не имея с кем посоветоваться, согласился на ничью, по сути дела, уже при выборе дебюта», – писал сам Бронштейн о своей ничейной партии со Смысловым. Отметим, правда, что Смыслов в тот момент опережал Бронштейна на два очка.

Бронштейн жаловался, что перед тринадцатым туром руководители советской делегации внушали ему, что он должен победить Решевского. Что он и сделал, выиграв у американца одну из своих самых блестящих партий.

Перед встречей с Геллером функционеры сказали ему, что договорились с его соперником: тот проигрывает партию.

Бронштейн пишет, что сделал вид и согласился на это предложение, но, не зная какой тактики придерживаться, решил тупо играть на ничью и проиграл. Пишет и о том, что Геллеру на самом деле никто ничего не сказал.

Наверняка так всё и было. Но разве очко, полученное таким способом от Геллера, можно было бы отнести к «fair play»?

Повторюсь: разговоры о «сплавках», «компенсации очка другим способом», различные кланы, действительные и мнимые, заговоры, письма в высшие инстанции, обращения к «своим людям наверху», дружба не с кем-то, а против кого-то всегда присутствовали в советских шахматах.

«Я не знаю, что там было на самом деле. – говорит Виктор Корчной о цюрихском турнире претендентов. – Но если Бронштейн прав в своих поздних обвинениях, как же он мог тогда писать книгу-панегирик? Разве не стыдно было: тебя замарали, с тобой бог знает что сделали, а ты такую красивую книгу пишешь о турнире, где всё было заранее предопределено. Ведь когда ты книгу писал, ты ведь тоже знал всё это?»

Кто знает, может быть, об этом думал и сам Бронштейн, когда говорил, что «терпеть не может этой книги», а в самом конце сожалел, что вообще написал о «сплавке в Цюрихе».

Давид Бронштейн явился предтечей Михаила Таля. Быть предтечей – почетная, но не всегда благодарная доля: имя Христа известно всем, а Иоанна Крестителя только более или менее серьезно интересовавшимся вопросами христианской религии.

Бронштейну удалось перенести идеи выдающихся мастеров прошлого в шахматы сороковых годов XX века и, подняв их на новый уровень, создать почву для появления другого гения – Михаила Таля.

Гарри Каспаров справедливо полагает, что Бронштейн – связующее звено между Алехиным и Талем, резонно замечая, что оба они «безбоязненно покушались на “святое” в шахматах – материал, жертвуя им за атаку, инициативу».

Не склонный на комплименты Корчной, в ответ на вопрос, является ли Давид Бронштейн выдающимся игроком, разразился тирадой: «Выдающийся ли игрок Бронштейн? Он – Гений! Гений! Ведь гений – это человек, который идет впереди своего времени, а Бронштейн заметно опередил свое время. Если Ботвинник говорил, что Бронштейн очень хорош при переходе из дебюта в миттельшпиль, это очень слабо сформулировано. На самом деле, Бронштейн продемонстрировал в этой стадии множество идей, явившихся абсолютными откровениями. Это признак гения. В период 1945–1951 годов он превосходил всех по пониманию шахматной игры. Не появись тогда Бронштейна, не возникло бы в шахматном мире Таля».

И Бронштейн, и Таль исповедывали один и тот же подход к шахматам. Оба считали, что самой интересной составляющей игры является комбинация, оба совершенно сознательно включили в игровой процесс компоненты риска и блефа.

Они смотрели на партию в шахматы не как на требующую доказательства теорему, но как на своего рода перформанс, где человеческие эмоции играют не меньшую роль, чем происходящее на шахматной доске.

Однажды, когда после закончившейся партии Бронштейну указали на очень опасную для него жертву фигуры, он только улыбнулся: «Да что вы, мой соперник так не играет…»

Фраза, едва ли не слово в слово не раз повторенная Михаилом Талем. Да и постулат Таля – «в шахматах дважды два не всегда равно четырем» – первым сформулировал Давид Бронштейн.

В Сальтшёбадене (1948) Бронштейн в свободное время частенько играл блиц с Мигелем Найдорфом, почти всегда побеждая его.

В турнирной партии с аргентинским гроссмейстером, находясь в сильнейшем цейтноте, он в худшей позиции предложил ничью. Найдорф отказался. Бронштейн поднялся со стула и, расхаживая по сцене, стал невозмутимо рассматривать позиции на соседних досках, краешком глаза следя за соперником. Через минуту, потерявший душевное равновесие Найдорф, махнув рукой, остановил часы.