Если бы Шкловский остался на Западе, скорее всего его ожидала бы профессорская кафедра, поездки на конгрессы, встречи с коллегами. Пристойное размеренное существование, потом выход на заслуженную пенсию. Но для человека его типа и темперамента этого было мало, и вряд ли он был бы доволен своей судьбой.
Не думаю, что и Давид Бронштейн был бы доволен, если бы видел Русь из своего чудного далека. Слишком мал был для него этот мирок: беспокойный невротик, он не искал покоя, он жаждал признания.
Потеряв имидж страдальца, он превратился бы в доживающего свои дни пенсионера, не имея контакта ни со своими испанскими сверстниками, ни, тем более, с молодыми шахматистами.
А так – он снова вернулся в Дэвика, кем был всю жизнь и где ему было так уютно: страдающего, непонятого, недооцененного гения, которому, затаив дыхание, внимает несколько друзей и почитателей.
Том Фюрстенберг утверждает, что у Бронштейна были тогда и другие предложения, но все они закончились ничем по той же самой причине. Когда Том настоятельно рекомендовал ему поменьше говорить, к тому же постоянно впадая в повторы, Дэвик отвечал: «I like people».
Это, конечно, было не так: он любил, когда пипл внимал ему и восхищался им. Другие люди интересовали его только в их ретроспекции на него самого.
Наверное, ему было бы неплохо побыть с психоаналитиком: тот спрашивал бы его о чем-нибудь, Дэвик мог бы говорить часами, даже не задавая символичного вопроса: а как дела у вас?
Впрочем, он и так не задавал его. Не могу вспомнить, чтобы он когда-нибудь поинтересовался моими делами, планами: он, он сам, его шахматы, его место в них были смыслом и наполнением всей его жизни.
В последние годы у него образовался довольно обширный круг общения. Москвич – журналист и психолог. Другой москвич – инженер, выполнявший все просьбы и поручения Дэвика. Еще один москвич – шахматный журналист. Бельгиец – любитель шахмат. Его соавторы. Академик, живший в Москве неподалеку, его старинный и преданный поклонник. Французский историк шахмат. Англичанин – друг и переводчик, сам сильный шахматист. Почитатели в Испании, Исландии, Германии, Бельгии, Голландии, Франции, Англии: страны, в которых он регулярно бывал в постсоветское время.
Подолгу живя заграницей и играя за какой-нибудь клуб второй, а то и третьей лиги, он получал крошечные гонорары. Порой играл и бесплатно. Признание любителей, восхищение и гордость от факта, что за их маленький клуб играет великий Бронштейн, было для него важнее денег.
Но если с ним было непросто внимающему ему пиплу, самая большая нагрузка ложилась на близких. Где вообще лежит граница между восхищением незаурядным человеком и жертвенностью тратящих на него массу собственного времени и нервов находящихся рядом людей?
Если для шахматистов Давид Бронштейн был просто именем, за которым стояли сверкающие идеями партии, для общавшихся с ним каждодневно, видевших его капризным и мнительным, он был человеком из плоти и крови, требующим постоянного внимания.
Он часто и с удовольствием вспоминал встречи и беседы с Хейном Доннером. Случайно? Так же как голландский гроссмейстер, Бронштейн, прочтя статью в популярном журнале, мог смело пуститься в дискуссию с признанным специалистом в этой области, осыпая того наивными, пусть и почти всегда оригинальными выводами.
Жена Бронштейна, профессиональный музыковед, говорит, что в музыке Дэвик по-настоящему не разбирался. Что не мешало ему порой рассуждать и на музыкальные темы.
Марку Тайманову запомнился длинный монолог Бронштейна после просмотренного в Большом театре «Лебединого озера». На редкость нудный, по словам Тайманова, рассказ Дэвик закончил откровением: «Ты же знаешь, как я люблю музыку Чайковского, но “Танец маленьких лебедей” я бы сочинил иначе…»
Помню наш разговор об Эйве, которого, как мне казалось, я знал много лучше его. Хотя оценки Бронштейна отличались от моих, я не возражал, а он продолжал развивать стройную, связную концепцию, и я подумал тогда: этим человеком с устойчивой репутацией чудака мир воспринимается иначе, нежели мною. Или иначе, чем всеми?
Он обобщал, домысливал и дополнял воображением то, чего не хватало для созданной им картины. Прошлое двоилось у него на воспоминания о том, что было и чего не было, непрожитое, но пережитое. Частенько принимавший свои фантазии за реальность и парируя факты собственными правдами, он пользовался одним и тем же приемом: сначала брал факты в долг у реальности, потом запускал в действие приводной ремень своей фантазии, после чего отдавал взятое взаймы, поражая собеседника оригинальностью выводов. В подкрепление своего мнения он, как фокусник, вытаскивал из рукава всё новые доказательства и принимался жонглировать ими.
Порой он вел себя как персонаж Борхеса, написавший статью о возможности обогащения шахмат, устранив одну из ладейных пешек. Герой рассказа всячески размышлял об этом новшестве, даже вроде рекомендовал его, но в конце концов всё же отвергал.
Услышав, что я провел целый день с ним, Юрий Разуваев удивился: «И тебе удалось это? Как ты выдержал?»
От потока информации и фонтана идей голова шла кругом и приподнятость от того, что тебе, тебе лично излагает свое сокровенное великий шахматист, сменялась раздражением: ну сколько же можно? Вспоминались строки Высоцкого: «все мозги разбил на части, все извилины заплел…» и, дивясь хитросплетениям его мыслей, я думал: хорошо все-таки, что на свете есть Давид Бронштейн, и какая была бы катастрофа, если бы пришлось иметь дело с армией бронштейнов.