Таль задумался на мгновение. «Знаешь, просто не допёр…» Так никогда не смог бы ответить Давид Бронштейн.

Образ страдальца до сих пор ассоциируется с именем Бронштейна, в отличие от Таля – веселого, бесшабашного гения-гуляки, ни о чем не заботящегося и живущего сегодняшним днем.

Когда Бронштейн играл матч с Ботвинником, ему было двадцать семь лет. После этого он оставался в шахматах еще с полвека. Он выиграл межзональный турнир в Гетеборге в 1955 году. Побеждал в чемпионатах Москвы. Выиграл или разделил победу в нескольких турнирах смешанного состава. Список этих турниров довольно куцый, и по большому счету после матча с Ботвинником Бронштейн не выиграл уже ничего.

Такое случается с человеком творческим. Юрий Олеша создал свои лучшие произведения между 1924 и 1931 годами. Всё, написанное им после этого, создано как бы другим человеком. После 1931-го года у Олеши можно найти превосходную метафору, несколько отличных страниц, но прозы такого замеса уже не встретишь.

Так и у Давида Бронштейна за полвека последующей турнирной практики встречаются блестящие партии, эффектные ходы, оригинальные замыслы, но постоянного полета вдохновения, такой плотности результатов уже нет.

Мощный, гениальный шахматист ушел из него задолго до его физической смерти. Здесь и там в его партиях можно увидеть былую мощь, но из подавляющего большинства их вытекли радость и напор.

Он играл так же, как совокупляются в пожилые годы: из чувства долга, без особого интереса к процессу. Его талант остался при нем, но о бронштейновском таланте стали говорить больше абстрактно и в прошедшем времени.

Олеша всё понимал сам, и это его ужасало. Об этом можно прочесть в дневниковых записях Юрия Карловича, о том же говорили его друзья. «Он приезжал с намерением писать, писать, но писал мало, потому что вокруг было столько друзей и искушений. Спуститься в ресторан, где подавали вкуснейшие киевские котлеты, где можно сидеть, не торопясь. И говорить, говорить…» – вспоминал коллега Олеши о приездах писателя в Одессу.

Давид Бронштейн даже не предпринимал попыток измениться, сделать выводы и говорил, говорил… Казалось, мысль рождается у него во рту, говорильня стала его жизнью.

У греков понятия «быть» и «говорить» выражаются одним и тем же словом. Для него эти понятия тоже стали идентичными.

Бронштейн-философ, Бронштейн-говорун подмял под себя Бронштейна-шахматиста, и он всё больше оказывался в разладе с самим собой.

Такой разлад может быть преодолен двумя способами: либо человек пытается что-то сделать с физиономией, либо – с зеркалом. Он выбрал второе, став живой иллюстрацией, чем становятся чудачества гения без главной составляющей: «предвестьем льгот приходит гений и гнетом мстит за свой уход».

Есть охотничий термин – «вязкость». Так говорят о собаке, которая, почуяв дичь, идет по следу, не сбиваясь и не отвлекаясь на посторонние и случайные запахи; такая собака не вернется без добычи в зубах.

У всех великих игроков была такая вязкость. Была она и у Бронштейна, до тех пор пока философствование не стало брать верх над самой игрой.

Трудно сказать, что произошло, если бы его выдающийся талант и энергия были направлены только на шахматы, как было, например, у Фишера. Но если бы это случилось, тогда это был бы, конечно, не тот Бронштейн, которого все знали. Или думали, что знали.

В 1963 году он играл вместе с Юрием Авербахом в Вейк-ан-Зее. По тогдашней традиции участники жили на частных квартирах, и оба гроссмейстера в течение всего соревнования делили комнату в доме главного врача.

«Идеи бурлили в его голове, – вспоминает Авербах. – Он буквально исходил ими, безостановочно высказывая всё, что приходило ему на ум. “Как только дома жена выдерживает твой речевой фонтан?” – спросил я у него однажды. “А когда она не выдерживает, к соседям уходит”, – признался Давид с виноватой улыбкой».

Том Фюрстенберг писал, что «своими идеями Бронштейн щедро делится с организаторами турниров, спонсорами, судьями, игроками, частенько переступая черту, за которой люди начинают испытывать раздражение. Поэтому организаторы не очень охотно зовут его в турниры, а собеседники иногда не принимают всерьез».

Фюрстенберг вспоминает, что общаясь с Бронштейном в процессе написания книги, должен был регулярно делать паузы: «Я не думаю, что был более терпелив чем другие, но с ним просто вынужден был быть таковым. Когда терпение лопалось, я говорил: “Дэвик, ты можешь помолчать, ну хоть немного…” – и тогда он замолкал, пусть и не надолго. Он жил два года в Испании, в Овьедо, и работал тренером в местном университете. Его испанский уступал английскому, но был достаточным, чтобы давать уроки. Всё шло к тому, что ему предложат постоянное место, но они не могли выдержать его бесконечного монолога. Это и стало причиной того, что ему не продлили контракт в Овьедо».

Но если бы продлили, было бы ему хорошо там? Виктор Шкловский, вырвавшись в начале 20-х годов из Москвы в Берлин, утверждал, что ему живется там хуже чем в Москве, а вернувшись в Россию, сокрушался: «живу тускло, как в презервативе».