«Только один ход, – не уставал повторять Бронштейн. – Только один ход – и такая огромная разница!»

Но так уж устроен жестокий мир спорта: разница именно в этом ходе, в одном сантиметре, в доле секунды. В фотофинише, возносящем одного соперника на пьедестал, а другого низвергающего вниз. Именно в этом и заключается разница.

Когда пик карьеры остался позади, Таль продолжал просто жить и играть, стремясь извлечь как можно больше удовольствия от настоящего и не задумываясь, что скажут, подумают или напишут о нем.

К мнениям других о себе и о своем месте в шахматах Бронштейн относился крайне ревностно, и многочисленными дифирамбами известных шахматистов и рядовых любителей расцвечены его последние книги. Высказывания же высшего комплиментарного порядка он предоставил своим соавторам, озвучивая чрезвычайно высокую самооценку их голосами.

Бронштейн оставил после себя обширный архив, в котором хранил всё, начиная едва ли не с самых первых шагов в шахматах. Таль не собирал ни кубков, ни медалей, ни фотографий, ни дипломов, невозможно даже представить его за этим занятием.

Нет ничего плохого в озабоченности перед вечностью, но это посмертное честолюбие всегда превращалось у Таля в очередную шутку. Хмыкая, читал собственный некролог: «пожалуй, он мне может пригодиться – вот попаду ненароком в милицию, покажу им эту бумаженцию: если меня нет на свете, на кого ж составлять протокол…»

Замечательный русский писатель Варлам Шаламов, вспоминая детские годы, писал: «Чужой отличный ответ на любом занятии я воспринимал как личное оскорбление, как обиду», а Томас Манн, прочтя «Игру в бисер», воскликнул: «Все-таки неприятно, когда тебе напоминают, что ты не единственный!»

Похожие чувства испытывал Бронштейн, когда взошла звезда Михаила Таля. Хотя отношения между ними внешне были вполне дружескими, Бронштейн ревновал Таля к его успехам, эта ревность-зависть была заметна всем, и Таль тоже не мог этого не чувствовать.

«Он был честолюбив, тщеславен, эгоистичен. Затруднительно сказать, чего было больше. К этим чертам еще можно прибавить злопамятность, зависть к славе, мстительность. Он был очень чувствителен к славе и безрассудно ревнив».

Это характеристика Варлама Шаламова, данная одним из его искренних и близких друзей, восхищавшимся его рассказами. Читая ее, я тоже вспомнил о Давиде Бронштейне.

Михаил Ботвинник, отмечая лакуны в игре Таля, признавал, что когда начинается открытая счетная игра, ему нет равных.

Тигран Петросян заметил как-то, что лично знал только одного гения – Таля.

Самые высокие характеристики Талю давал Леонид Штейн, а у Марка Тайманова первоначальный скептицизм по отношению к Мише сменился безграничным восхищением. Такое же чувство к Талю испытывал Сало Флор, немало повидавший на своем веку.

И только Бронштейн говорил, что Таль не производит на него большого впечатления.

Корчной вспоминает, как во время первенства страны в Москве в 1957 году, наблюдая искрометную игру Таля, сокрушавшего одного соперника за другим, Бронштейн говорил: «Ну что Таль, вот он жертвует всё время, жертвует… Он думает, что он первый, кто играет в таком стиле. Посмотрел бы он на мои партии. Или молодого Болеславского. Он думает, что до него так никто не играл…»

Или в другой раз: «У меня очень экономичный стиль игры. Это Таль играл очень сложно, нагромождая варианты, которые в большинстве своем придумывал после партии. Все они нереальные. Таль просто закручивал позицию, нагнетая страх на партнеров».

В конце жизни он скажет: «Сейчас, когда я перебираю свой архив, я удивляюсь, как много писали обо мне газеты. Заголовки статей не отличались разнообразием. Еще до Таля меня называли волшебником и великим маэстро, гением комбинации!»

Внутренний самосуд напрочь отсутствовал у него, имела место быть только едкая горечь и обида на всё и вся. Джойс советовал три средства, чтобы обратить обиду в творчество: молчание, изгнание и хитроумие. Хитроумный Дэвик испробовал изгнание и молчание, но всё равно его творчество последнего периода пронизывают жалобы и обиды.

Никогда он не винил себя, всегда кого-то. Другого, другую, других, выуживая из фантастической памяти своей все новые факты в подтверждение приводимых им аргументов.

В Брюсселе на Кубке ГМА после партии Таля с Торре, закончившейся вничью, я спросил: «Миша, а почему ты так не сыграл? Там разве не лучше было?»