Казалось, от жары сейчас начнут лопаться вены хайвэев.

Здесь все дышало близостью Чернобыля — дороги к мертвым городам, по-военному строгие, накаленный воздух дрожит. Дрожат в сухом качающемся воздухе струны мостов. Начальные звуки The End. Гитара Робби Кригера. Именно дрожание мертвой цивилизации — асфальта, железобетона — изысканного и утонченного, простреливающего насквозь простор, простреливающего за края, за горизонты, и при этом полное отсутствие людей, создавших все эти нагромождения, как видение, как мираж дрожит в пустынном воздухе, как покинутые города народа майя.

Все умерло, но дороги не остановить, дороги не есть нечто статичное, даже если по ним никто не движется, они направлены, они пульсируют и продолжают гонку со скоростью человеческого сознания.

От этой безумной скорости плавится асфальт. Гнать, гнать, разгоняться сквозь жару, сквозь взмывшие в небо железобетонные тончайшие пальцы.

Воздух отсутствует, вокруг только раскаленная пустота.

Гомель 115 СПб 1065.

Кузнечики не могут прыгать — жарко.

Мы проходим под громадным чудовищем моста, кажется, созданным богами тысячелетия назад, и боги покинули этот мир, мы их будто и не знали, задолго до нас.

Сейчас здесь мертво. Как в фильмах о техасских пустынных ветрах дорог. Скрипящие указатели мертвых пространств. Нет уже давно этого Петербурга. Нет Гомеля. Нет Чернобыля.

Очередной мираж убаюкивал нас голосами исчезнувшей цивилизации.

«Нет больше Петербурга. Нет Чернобыля, — шептал мой шаман. — Нет воды, мы движемся по собственным воспоминаниям, это и есть конец».

Все горизонты озвучены дрожанием этих струн.

«Человек рождается дважды, — сказал шаман голосом Генри Торо, — второй раз на дороге».

Когда мы ездили изучать бокоплавов и роющих ос на побережье Азовского моря, мы не присутствовали там. Мы возили с собой свой дом, свое окружение, свои палатки — мы присутствовали в своем лагере, где бы он ни находился, на Обиточной косе или на Белом море. На косе мы большую часть времени проводили за приготовлением пищи, чтением книг и в бесконечных разговорах о человеческих характерах, стеклянными глазами рассматривали море. Поезд перевез нас из точки в точку, пока мы спали и расписывали пулю. Мы оставались там, где мы были, менялись только декорации.

Вместо берега Днепра — берег моря. Мы проходили под пугающе пустым степным небом, вдыхали яд гниющих заливов — и не замечали этого, мы говорят о сложившихся отношениях между знакомыми, сминая нежные, молочно-зеленого цвета заросли донника, цепляющие к себе мягкими акварельными завитками. Только когда море вздыбило волну в рост человека, ракушечной дробью окатило обгорелое мясо ног, а ветер прогнал небо далеко на север, когда вой морских глубин стал срывать палатки с пустынных ночных берегов в прожекторном взгляде мертвой луны — нам стало страшно, мы начали бояться звезд и начали присутствовать действительно там, где мы были — на безлюдной, разбиваемой волнами морской косе.

Это неприсутствие обеспечивается обратным билетом, все произойдет само собой — точки во времени не просто намечены, они уже есть, уже забронированы, эти две недели уже прожиты, сейчас мы исполняем мучительную обязанность заполнять доказательствами уже прожитое, загружать карточной игрой уже отснятый на пленку факт. Только когда в данный момент ты не знаешь и даже не можешь предположить, что случится в следующий момент и будет ли он вообще — вот тогда ты присутствуешь.

Здесь и сейчас. Это как отсутствие времени, все насыщенно, все значимо, имеют значение и растения, окружающие тебя, и их цвет, реальный цвет, и их имена, запах, ощущение прикосновения к ним. Все насыщенно, а не просто мелькает перед стеклом твоих глаз со скоростью двадцать четыре кадра в секунду.

Широкая обочина и подножие столба. Мы сидим, уставившись в землю, останавливать машины невозможно, в такую полуденную жару водители обычно отдыхают где-то на стоянке.

Все горячее: ботинки, земля, цеппелин, и тот горячий.

Мы решили, что можем позволить себе отдых. На желтой сухой траве мы лениво наблюдали за мертвой трассой в дрожащем сухом воздухе и слушали свист ветра над выгоревшим полем. Он улегся поудобней и начал засыпать.