Ольховский надел очки, и мы сидели, опершись спинами на вещи. Я нарисовала его со спины: выпирающие позвонки, школьный затылочек. У меня начались солнечные видения, я спала сидя, несколько минут, давно я не спала с таким удовольствием. Меня выбивало снова и снова. Ольховский обращался ко мне, я выпрыгивала из солнечного состояния, отвечала ему и вновь исчезала, иногда вяло и безразлично наблюдая, как он вскакивал при появлении трака, выходил на шоссе, поднимал руку и удалялся с оскорбленным видом.

Наконец он подошел ко мне и с нескрываемым раздражением поинтересовался:

— И долго ты думаешь так лежать?

— Ну, ты же пока голосуешь…

— Это не имеет значения, кто, — проговорил он, растягивая складки щек, — дело в том, что водители боятся останавливаться, когда кто-то лежит. Мало ли: больной, пьяный. В любом случае, это их отпугивает.

Шатаясь, я поднялась на ноги. Там мы простояли два часа кряду, расслабленные солнечным расплывающимся пятном и пылью громадных траков.

Мы начали ощущать нехватку воды. Указатель сообщал о том, что в километре направо есть деревня. Значит, лесок скоро кончается. Недалеко от деревни мы сбросили вещи.

Близился вечер, я сидела на обочине, когда Ольховский отлучился в лес. Он вернулся и сказал, что там дикая малина. Мы набросились на эти ягоды, цеплялись за колючки, спотыкаясь о коряги. Решили оставить там вещи.

— А если придут какие-нибудь люди и наткнутся?

— Да кому эта малина нужна, у них свою девать некуда.

Спрятал вещи в кустах.

На улице было тихо, глухо, ни людей, ни собак, мы долго стучали в ворота, никто не открывал.

У соседних ворот зашевелилась вдруг грязная жижа. Мы подошли и увидели собаку с перебитым хребтом. Она лежала в этой грязи, едва шевелилась и скулила. Ничего уже нельзя было сделать.

Во дворе раздавался звук мотора. Высокий дощатый забор и широкие ворота.

Каменная дорожка вела к дому через сад. Мужчина во дворе чинил мотоцикл.

Гараж, колонка с тазами и ведрами в центре двора.

Слюнявый теленок, глядя на нас, засовывал попеременно в ноздри свой острый фиолетовый язык.

Рядом с колонкой, на вытоптанной песчаной площадке стояло ведро, которое было смято, будто цилиндр для манежной езды, на который умостился чей-то неловкий зад. Ведро до краев наполнено было большими беззубками, которые еще дымились, потому как сварены были тут же, на маленьком таганке. Старик брал моллюсков своими коричневыми пальцами, трещиноватыми, как сами эти дымящиеся створки, вскрывал их ножом и крошил цыплятам, поминутно вытирая руки о клетчатый фартук. Цыплята с хищным гвалтом набрасывались на теплое мясо, издававшее, ко всему, одуряющий запах. Они яростно клевали друг друга, борясь за куски пищи. Все они были рыжими, с желтыми пестринками, и правое крыло у каждого помечено было синей краской. Пустые раковины с налипшими на них запекшимися водорослями старик бросал в яму, заросшую полынью и репьями. Временами он брал отесанную палку и бил по чем ни попадя какую-нибудь курицу, прельстившуюся на цыплячье лакомство. Курица отчаянно кричала, и, встряхнувшись, будто из-под петуха, уходила прочь.

Ольховский спросил воды. Хозяева немного растерялись. Сказали, что воды здесь сколько угодно. Мужчина, чинивший мотоцикл, сам включил нам воду, приведя в движение одному ему понятные механизмы. Мы напились и набрали воды.

Вещи были на месте, в тех же малиновых кустах, за корягой, он нашел еще две ягоды и угостил меня. Мне уже осточертело, что он тешит меня своим вниманием.