— Так, — распорядился он, — воды у нас мало, будем ее расходовать экономно. Вечером — только чай.
Мы вышли к трассе и увидели, как со стороны безлюдного моста шла странная старуха, вся в черном, шла и шептала. Она подошла к нам вплотную и прошла, будто не заметив нас.
— Брр-р, давай умоемся, призраки уже появляются при свете дня.
Я умывалась, стараясь тратить как можно меньше воды. Почему мы там не догадались умыться? Он плескался, словно был у неиссякаемого источника, оголив руки по локоть. От него во все стороны летели брызги. Мне вдруг жалко стало воду, почему-то меня это так задело и захотелось его ударить.
Трасса снова опустела, у водителей, вероятно, начался файвоклок. Мы решили, что нужно зайти дальше и там уже приглядывать себе место на ночлег, потому как на дальнейшее перемещение надежды не оставалось.
У меня перед глазами все время была эта собака.
Прошли осинник, частый, как штрих-код.
Спустились и двинулись по выгону.
Плотная почва, вытоптанные травы и выбоины от копыт.
Балка. Скотомогильник. Сливочно-желтые остовы, словно покрытые фисташковым лаком.
Мы добрались до лесополосы, отделяющей луг от засеянного злакового поля. Под мост шоссе уходила грунтовая дорога. Наверху дул какой-то свой ветер, и траки проносились над этим мостом с индустриальной скоростью конца девяностых.
XV
Мне снится утро и какая-то девушка.
Она стрижет с лохматой собаки свалявшиеся комки шерсти.
Сквозь петушиные крики пробивается размеренный грохот сапог, и стройная, истовая ругань человека, который идет по дороге, распугивая своими шагами снежные хороводы капустниц. На его правой кисти — четкий след от укуса, и в дорожную пыль капает кровь. Ему наперерез бежит славное худенькое существо в темно-синем платье в мелкие, беленькие, словно покрытые инеем цветочки. В руках девушка держит двух смоляных козлят, таких маленьких, словно им не больше недели отроду… После они падают с разбегу перед чашкой с молоком, захлебываясь, пьют, кусают ее волосы — она смеется — глаза режет солнечный свет, который сочится отовсюду и золотит усыпанный соломой двор. Они быстро-быстро дергают хвостиками, козлик с двумя белыми полосами на длинной мордочке, торопливый, с хорошо оформившимися рожками, шустрый, толкает крутолобенькую кудрявую сестренку. Девушка оттаскивает его от миски и смеется сама с собой. Снятся почему-то ее щиколотки, черные от грязи, детский велосипед в сенях, малосольные огурцы в белой плесени, бревна избы с осиными дырочками и мотоциклист с красной, обгоревшей спиной. Тоже словно в белой плесени. Его тяжелое дыхание — он гонится за ней в мокрой молодой кукурузе, она шлепает его ладонью по лицу и снова смеется, срывает маленький початок в липких красных волосах — она делает куклу, сидя на крыльце.
Я сквозь сон думаю о том, что когда-нибудь он ее, наконец, догонит, и ее больше не станет — не станет больше ее кукурузных кукол, ее смеха, она обрюхатится, отупеет и сгинет… Почему нет острова вечных дев, где все они юные, золотистые, весенние, и никогда, никто их не догонит, не поймает их венки с купальными свечами?
Просыпаюсь оттого, что Штуцер хрустит своими таблетками:
— Доброе утро!
XVI
Мы забрали вправо и опять вышли на болото, причем болото оказалось мрачнее первого, и я вслух выругалась поразительной способности Ольховского выбирать места для ночевок. Сухие тростниковые палки пронзали закат. Комары облепляли наши лица.