Книги

Баланс белого

22
18
20
22
24
26
28
30

Я спустилась в лес. Сухой низкоярусный лес, грязный ракитник в паутине. Это был мокрый овраг, ветви не влажные, но скользкие, в лишайниках, на земле еще преют прошлогодние осенние листья, ходить тяжело из-за тянущегося склона среди ступенчатой пьяни кустов. Я нашла грибы, водянистые резиноватые грибы, и при этом крошащиеся — именно их запах имел этот овражек. Думала, что Ольховский обрадуется, но он прочитал мне лекцию о том, что в дороге нельзя есть никаких грибов.

Воды, вероятно, не осталось. На той стороне шоссе виднелась болотная растительность — рогоз и тростники. Я перешла на ту сторону, но воды не было — густые тростниковые заросли были сухими, и напрасно я бродила по ним, пытаясь найти хоть следы болотной воды. Вот из-под дороги труба и каменистое русло — сухо, пыль, ни капли воды, ни следа влаги. Почва, как высохшая мочалка. Только склизкая осока с мерзким запахом, похожая на сгнившие водопроводные трубы.

Здесь было раньше что-то вроде запруды, торчали высохшие коричневые тростниковые ноги, образуя чашу.

Состояние присутствия в обычной жизни случается только вспышками.

У Гурджиева есть даже какой-то особый термин для обозначения этого состояния.

«Эти проблески сознания происходят в исключительные моменты, в высшей степени эмоциональных состояниях, в момент опасности, в совершенно новых и неожиданных обстоятельствах и ситуациях». Это очень существенно. Такие вспышки и должны быть нечасто, на это и рассчитан человеческий организм. Удлинение и учащение этих моментов, не говоря уже о состоянии самосознания, длящемся беспрерывно несколько дней, убило бы человека эмоционально, заполнило бы его жизнь сразу там, где должно заполняться десятилетиями, по капле, медленно.

После безумных брождений по высохшим зарослям я решила выбраться наверх. Со стороны я, вероятно, больше напоминала бродячий болотный дух в зеленом обвисшем свитере, чем человека. Меня мучила не жажда, а желание смыть с себя пыль, сухую землю. Губы скоро начнут трескаться, их нечем даже смочить.

Светило начало выкидывать смертельные номера, мне казалось, что я блуждаю по высохшим болотам неизвестно сколько, и, выбравшись на шоссе, что оказалось не так-то просто, я поспешила к нашей стоянке.

Ольховский блаженно спал.

Снова поехали траки. Я окончательно растрясла Ольховского, он уже выспался, встал, подтянул ремень и был готов к боевым действиям, в его фляге осталось что-то на дне. Мы отпили по последнему глотку. Отвратительная теплая жидкость с запахом фляги. Я самостоятельно натянула колодки на окровавленные ноги, мутным взглядом очертив смятую траву. Мы покинули это место.

Я медленно передвигала ботинки, рюкзак безжизненно висел у меня на плечах. Мы поднялись к шоссе, на взлобье, и постоянно отмечали время, чтобы зацепиться за него, чтобы не потеряться, и облегченно и удивленно ухмылялись, когда время шло… Нелепость.

Уточнили, кто из нас последним видел точное расстояние до Петербурга и сколько нам еще… Мне было все равно, сколько еще и вообще, движемся мы или не движемся. Меня там никто не ждал, меня там не должно было быть, меня не должно было быть нигде. Мне казалось, что я могу жить тут месяц, или идти пешком, спать в лесу, могу вообще никуда не двигаться, но как-то проще выбрать нереальную цель и медленно существовать в ее направлении.

— Среди людей и раньше царило уныние из-за того, что они не могут владеть временем, пока их не вдохновило то, что жизнь таки существует довольно давно. Там, Кювье отрывал кости какие-то, — и тут я разразилась хохотом. Я почему-то представила себе, как Кювье ест суп, отрывает кости жирными пальцами и говорит, что жизнь существует довольно давно.

Ольховский тоже смеялся, даже слезы выступили на его глазах, ему было веселее, чем мне, я поинтересовалась, почему ему так весело.

— Я представил себе этого Кювье, как он сидит в напудренном парике, ест суп и отрывает кости своими толстыми пальчиками. Или он был худым?

Меня всегда удивляла эта взаимопроницаемость сознаний.

— Ты умеешь играть на расческе? — я извлекла из кармана расческу и обрывок газеты.

— Умею, но… — он никогда не договаривает.

Я взяла расческу, приложила ее к губам и загудела какой-то блюз: «I’ve got a letter this morning that makes me feeling blue, said my baby was in trouble…».

Проехал автомобиль, похожий на акулу, с узкими вертикальными жаберными щелями на блестящем сером боку. По мосту ездили автобусы и грузовики, пыльными точками, как насекомые. Газета намокла и уже издавала не тот звук, мне расхотелось играть, я положила расческу в карман рюкзака и застегнула ремешок.