Демпсей (Патрон – Анни), темно-гнедой жеребец, р. 1891 г., из Америки. Бежал только в Одессе. Его полубрат Ананиас показал в Америке рекорд 2.12 в двухлетнем возрасте, а потом был 2.3. От того же Патрона в Россию был выведен Пас-Роз, очень резвый рысак, впоследствии знаменитый производитель, отец Прости 2.8 – резвейшей орлово-американской лошади, рожденной у нас. Недавно В.А. Щёкин рассказывал мне, что кровь Панкоста, отца Патрона, от которого родился Демпсей, ныне в Америке считается одной из самых фешенебельных и особенно ценится в женских линиях. Интересно отметить, что и у нас в России лучшая лошадь этой крови также кобыла, а именно Прости. Демпсей был довольно отметист: обе его задние ноги были белы почти до половины плюсны, а обе передние – по путо. Судя по его приплоду, довольно грубому, я ожидал увидеть лошадь простую и посредственную, но был приятно удивлен: у Демпсея оказалась легкая и довольно сухая голова, приятный и выразительный глаз, недурной выход шеи, превосходная спина, отчетливые сухожилия ног и маленькое ухо, что меня особенно поразило, так как я привык видеть у американских лошадей в большинстве случаев плохие уши. Демпсей был энергичен на выводке, причем хвост слегка отделял и этим также отличался от многих американских рысаков, бывших в России. Из особенностей Демпсея следует отметить общую коротковатость и отсутствие мощи: это был все-таки не настоящий рысак, а лишь приближение к нему. Демпсей был хорошей лошадью, а его заводская карьера сложилась успешно и почтенно. Приплод Демпсея выиграл около 374 000 рублей, всего от него бежало семьдесят две лошади.

На выводке мы пересмотрели всю молодежь. До завода Руссо я не видел ни одного рассадника орлово-американских лошадей и был поражен видом молодежи. Она была прекрасно воспитана и выглядела превосходно. Видно было, что эти лошади находятся в работе, превосходно кормятся, что ими неустанно занимаются. Чувствовалась разница в содержании и воспитании по сравнению с орловскими заводами того времени. Вот одна из причин успеха метизации. Молодежь в заводе Руссо не была изнежена: годовики ходили на варке, но в часы уборки разбирались по денникам, где получали корм и зачищались. По типу все эти лошади были довольно разнообразны, что вполне понятно, ведь это были метисы самых различных степеней кровности. Отдельные экземпляры были хороши по себе, но попадались и вполне заурядные лошади, в особенности в потомстве кобылы Женеван и других менее породных маток завода. Руссо давал своим лошадям исключительно молдаванские имена, и ориентироваться в этих именах было довольно трудно. Спрос на лошадей Руссо в то время был очень велик, и в заводе не было ни одной продажной лошади: лучшее уходило в Одессу, где покупалось непосредственно с призовой конюшни, а брак охотно продавался в Румынию.

Заводские матки произвели на меня очень хорошее впечатление. Лучшими из них были американские кобылы Винтергрин и Сахара, особенно слабы – орловские. Группа маток собственного производства выглядела недурно – на ней сказалась двадцатилетняя работа талантливого коннозаводчика. Там были сравнительно однотипные кобылы, хорошего роста, удовлетворительного веса, сухие и правильные по экстерьеру. Молодые кобылы были лучше своих матерей. К сожалению, было немало курб, но в то время почти все метисы имели разращение в скакательных суставах и, как следствие, курбы. Если бы к этому составу заводских маток, преимущественно дочерей и внучек Демпсея, Руссо выписал первоклассного американского жеребца, то в дальнейшем завод его занял бы одно из первых мест среди метисных заводов России. Однако он избрал другой путь и стал пользоваться своими производителями. В результате последнее десятилетие жизни этого завода (1907–1917) стало временем упадка: из-за отсутствия классных лошадей завод Руссо превратился в завод местного значения, даже в Одессе его лошади далеко не имели прежнего успеха.

Каковы были причины, которые побудили Руссо остановиться на своих жеребцах, сказать трудно, но можно предположить, что причины эти имели идейный характер. Будучи ярым сторонником метизации и поклонником американского рысака, в которого слепо верил, и имея в своем заводе много американской крови, Руссо, вероятно, решил, что дальнейшего прилития этой крови уже не нужно, что можно работать со своим материалом и попытаться создать рысака первого класса путем закрепления в заводе уже имевшихся задатков. Но увы, и здесь кроется трагедия метизации, никому из метисных коннозаводчиков это не удалось. Чтобы поддержать на должной высоте резвость своих лошадей, они вынуждены были идти по пути постоянной выписки для своих заводов все новых и новых американских производителей. Я совершенно согласен с профессором Богдановым: такое разведение нельзя даже считать настоящим племенным делом, поскольку оно основано на чужой работе.

У меня в памяти четко запечатлелись образы трех лучших кобыл завода Л.А. Руссо. Раздолье – вороная кобыла завода В.Н. Телегина, дочь знаменитого Могучего. Это была крупная кобыла, в то время уже старуха с проваленной спиной, очень костистая, дельная, простоватая и сырая. Она какими-то неведомыми путями попала из Орловской губернии на крайний юг. На выводке выяснилось, как это произошло. Руссо рассказал мне, что когда в Микауцах был известный прилукский охотник И.П. Сенаторский, он, увидев эту кобылу, сейчас же сказал: «Это моя старая знакомая». Все были удивлены, и тогда Сенаторский рассказал следующее. В.Н. Телегин привез в Прилуки своего сына Николая, который поступил там в гимназию и жил в доме Сенаторского. Учение молодого Телегина в гимназии шло плохо, зато Сенаторский делал быстрые успехи в изучении лошадей. Так продолжалось в течение трех месяцев, Сенаторский окончательно разохотился, и было решено просить старика Телегина прислать для езды в Прилуки рысака. Об этом сам Сенаторский написал в Орёл, и В.Н. Телегин прислал сыну двух кобыл – Раздолье и Отраду. На них Сенаторский брал свои первые уроки езды и окончательно пристрастился к лошадям. По словам Сенаторского, Раздолье была резва и очень хороша по себе, с ровной, как по шнуру, спиной. Отрада была хуже и ехала тише. Когда молодой Телегин окончил гимназию, обе кобылы не вернулись в Орёл, а были проданы в Прилуки, причем там от Отрады родилось два жеребенка. Вскоре после этого кобыл перепродали новым владельцам, и они навсегда покинули Прилуки. Спустя много лет Сенаторский узнал Раздолье, которая стала уже заводской маткой у Руссо. В заводе Руссо она дала превосходных детей, а ее сын Дор-Ди-Розбунари оказался лошадью первого класса.

Сахара, выводная американская кобыла серой масти, была очень суха, правильна и красива. Я бы сказал, что она была в типе хороших верховых лошадей юга России, и надо полагать, что в ее породу входили какие-нибудь верховые лошади восточного происхождения. Она оказалась недурной заводской маткой и дала классного Сурулу и других лошадей.

Винтергрин, гнедая, сухая, превосходная кобыла, была не только правильной и беспорочной, но и вполне выставочного характера. Это была, несомненно, лучшая по себе американская кобыла из числа тех, которых я видел. Однако Винтергрин оказалась довольно заурядной заводской маткой и ничего выдающегося не оставила. Впрочем, от нее и якунинского Петушка родилась красавица Прима-Вера с рекордом 2.20. Дети Демпсея и Винтергрин, кругом американские Висул и Вира, имели рекорды 2.21 и 1.44, то есть не имели класса. Висул состоял впоследствии производителем у Руссо. Резвейшей лошадью от Винтергрин была Лунтря, дочь Ливня, с рекордом 2.18,3 в России.

Руссо, которому я искренне высказал мое восхищение блестящим состоянием завода и интересным заводским материалом, остался этим очень доволен и с тех пор смотрел на меня менее предвзято. Он постоянно говорил, что при оценке лошади я всегда справедлив, хотя и остаюсь непримиримым врагом метизации. Интересно, что то же самое впоследствии утверждал и другой знаменитый коннозаводчик-метизатор – Телегин.

После обеда мы с Руссо поехали смотреть его лес, который он сам насадил и очень любил, а также виноградники. Лес содержался превосходно, но был невелик. Виноградники располагались террасами на склоне очень крутой горы. Дорога долго шла вверх, ехали мы на метисе, в легком, выписанном из Америки шарабане. Подъем совершали шагом, но лошадь горячилась. Не прошло и нескольких минут, как лошадь чего-то испугалась, дернула и хотела подхватить. Руссо резко принял ее на вожжи, и в это время у него, на наше несчастье, слетело пенсне. Он попытался его подхватить на лету и в это мгновение спустил вожжи. Перепуганная лошадь понесла. Мы мчались по узкой дороге прямо по отвесной скале, и я совершенно ясно видел, что положение катастрофическое: если бы лошадь свернула немного в сторону, мы неминуемо кубарем покатились бы вниз. Руссо тоже понял опасность положения и крикнул мне: «Выскакивайте!» Почти одновременно мы выскочили из низкого шарабана и, к счастью, не переломали ног, но порядочно испугались, порвали одежду и исцарапались. Для меня падение прошло сравнительно благополучно, но Руссо, который был много старше и тучнее меня, повредил ногу. Лошадь, запутавшись в вожжах, упала, начала биться и покатилась через голову вниз. Нечего и говорить, что лошадь была навсегда изуродована, шарабан вдребезги изломан, а сбруя порвана. В деревне молдаване первые заметили, что на горе случилось несчастье, и с криками бежали к нам. В усадьбе тоже поднялась тревога. Сибов скакал верхом без шапки, за ним неслось несколько конюхов. Тем временем мы с Руссо, придя в себя, обменивались впечатлениями, и Леонид Александрович шутя сказал: «Орловцы обязательно скажут, что Руссо покушался на жизнь Бутовича». Нога у Руссо была если не вывихнута, то сильно повреждена. Он это заметил лишь тогда, когда мы стали спускаться, и вынужден был остановиться, опустившись с моей помощью на землю. Прискакавший Сибов начал говорить с Руссо по-румынски, я, конечно, не понимал, в чем дело. Он почти сейчас же ускакал назад, а вскоре приехал за нами в плетеной корзинке. Дожидаясь помощи, мы с Руссо беседовали с молдаванами. В конце концов мы вернулись домой, но Руссо так плохо себя чувствовал, что лег в кровать. В тот день я не смог вернуться в Кишинёв.

Руссо как коннозаводчик был, несомненно, очень талантлив. Он не обладал крупным состоянием, а был только обеспеченным человеком. Затратив большие для него деньги на выписку американских лошадей, он не смог уже купить надлежащего орловского материала. Тем не менее и с этим скромным материалом он достиг крупных результатов. Лошадь он любил, знал и понимал. Порядок в заводе у него был образцовый. Наездник Петров рассказывал мне, например, что Руссо не пропускал ни одной резвой езды в течение чуть ли не десяти лет. Вот какое значение он придавал тренировке!

Руссо был убежденнейшим сторонником американского рысака и ярым пропагандистом орлово-американского скрещивания. В свое время это была, несомненно, очень крупная фигура, и я причисляю его к тем немногим в России коннозаводчикам, которые умели воспитывать лошадей, хорошо их кормили, обращали должное внимание на тренировку и своим успехом были обязаны трудолюбию, знаниям и любви к делу. На фоне русской жизни того времени людей подобного типа, к сожалению, было немного…

Вечером следующего дня я собрался уезжать из Микауц, и мне была подана та же четверка, что привезла нас с Леонидом Александровичем сюда. Я распростился с хозяином и с его разрешения щедро одарил конюхов. Уже стемнело, когда я тронулся в путь, и последними словами Руссо, которые я услышал, были: «Не забывайте нас, грозный орловец, и почаще навещайте!» Потом все смолкло, кони дружно тронули, мы обогнули знаменитую гору с виноградными лозами и выехали на кишиневскую дорогу. На другое утро я был уже в Одессе и делился своими впечатлениями с тамошними охотниками, среди которых у Руссо было столько друзей.

Завод П.С. Ралли

После производства в офицеры я ежегодно стал бывать в Хреновском государственном заводе, куда меня тянуло не только посмотреть рысаков, но и подышать воздухом в чудном хреновском бору, искупаться в студеных водах Битюга, этой прославленной среди коннозаводчиков реки, и потолковать со стариками о прежних рысаках и делах. Останавливался я в главном доме, у генерала И.П. Дерфельдена. В то время Иван Платонович Дерфельден управлял Хреновским заводом. Он отечески относился ко мне, так как я был ему рекомендован его старым другом и однополчанином Измайловым, который всегда принимал большое участие в моей коннозаводской судьбе. Вот почему я чувствовал себя в Хреновом как у себя дома. Дерфельден ездил со мной по табунам, вместе мы смотрели лошадей, он меня поучал, и я набивал глаз и развивал вкус к ошади. В Хреновом было что посмотреть и ему поучиться. По вечерам – эти вечера я особенно любил – Дерфельден в генеральской тужурке, мягко ступая по ковру, расхаживал по кабинету и мы вели беседы на коннозаводские темы. Много я тогда услышал от него интересного. Расскажу о том, как по просьбе Ивана Платоновича я арендовал у П.С. Ралли знаменитого Зверобоя.

В то время Дерфельден был уже вполне удовлетворен составом заводских маток, справедливо гордился им и находил, что лет через десять в Хреновом будет такой табун маток, какого ни у кого из частных коннозаводчиков не было. (Эти его пророческие слова вполне подтвердились, но, к несчастью, весь состав почти целиком погиб во время революции.) Заводскими жеребцами Дерфельден был менее доволен, один Ловчий удовлетворял его вполне, и он частенько по вечерам говорил мне, что исподволь подыскивает производителя. Подыскать его было нелегко. Дерфельден сообщил мне, что он пересмотрел в Москве и Петербурге на призовых конюшнях лучших рысаков, но ни на ком остановиться не мог. То лошадь была резва, но легка, то, наоборот, хороша по себе, но не имела класса; наконец, многие рысаки имели те или иные недостатки, а Дерфельдену хотелось купить во всех отношениях идеальную лошадь. Ездил он также в Тамбов и Воронеж, побывал в Подах и у Роппа (бывший тулиновский завод), но о виденных жеребцах отзывался критически. Иногда вечерком заходили «развлечь» генерала его помощники Богдашевский и Пусторослев, преданные Дерфельдену люди и очень милые собеседники, особенно Пусторослев. Потолковав о местных делах, выслушав новости дня, Дерфельден неизменно возвращался к интересовавшему его вопросу о производителе.

И.П. Дерфельден, управляющий Хреновским государственным заводом

Я предложил Иван Платоновичу пересмотреть спортивные журналы за предыдущие десять лет – быть может, там среди помещенных портретов знаменитых лошадей он найдет такую, которая его заинтересует по формам, а потом можно будет поехать ее осмотреть. Генерал согласился, и со следующего вечера мы начали просмотр журналов. Перед нами мелькали изображения лучших призовых рысаков последнего десятилетия. Кого тут только не было! Какие разнообразные формы! В одном из номеров «Журнала спорта» генерал увидел портрет Зверобоя. Тот был снят еще молодым, снимок был очень удачен и превосходно передавал тип лошади. «Вот настоящий рысак, – сказал Дерфельден. – Боюсь только, что в действительности он хуже, чем на фотографии». Дерфельден не был знатоком генеалогии, на бегах бывал редко, а потому плохо помнил прежних знаменитостей. Он спросил меня, что это за Зверобой, а когда я ответил ему, что это один из первоклассных рысаков своего времени, победитель Императорского приза, питомец завода Малютина и сын Летучего, генерал задумался, отложил номер и сказал: «Да, в таком случае это может быть замечательная лошадь, она, вероятно, нам бы подошла. Второй в заводе малютинский жеребец, сын Летучего меня бы вполне устроил». Я поспешил сказать Дерфельдену, что надежды на покупку Зверобоя даже для Хреновского завода нет никакой, так как жеребец принадлежит известному миллионеру Ралли. Тот в нем души не чает и губит рысака, ибо никому его не продает, посторонних маток к нему не допускает, а у самого в заводе пять-восемь посредственных кобыл, так что эта знаменитая лошадь гибнет для коннозаводства и доживает свои дни где-то в Подольской губернии. «Жаль, – сказал Иван Платонович. – Судя по портрету, лошадь замечательная и нам бы подошла». На другой день, когда мы вместе с генералом пили кофе, он опять вернулся к разговору о Зверобое. «Я, Яков Иванович, навел справки о Зверобое. Его наши помнят, кое-кто видел его на бегу. Говорят, что лошадь была замечательная и в свое время очень резва. Судя по всему, он нам подойдет, и я хочу вас просить съездить к Ралли и попытаться либо купить Зверобоя для Хреновского завода, либо взять в аренду, но в последнем случае не менее чем на два года». Затем Дерфельден добавил, что просит меня об этом лишь потому, что знает: я рад буду оказать эту услугу и Хреновому, и ему и таким образом послужить обществу и дорогому нам делу. «Командировать кого-либо из своих помощников я не хочу, – сказал он, – потому что уверен: вы в этом успеете лучше, чем кто-либо из них. И я верю, что вам удастся склонить Ралли уступить Зверобоя в Хреновской завод». Нечего и говорить, что я с радостью принял это поручение. Оно мне было по душе: я давно возмущался тем, что Зверобой гибнет для орловского коннозаводства, а тут представлялась возможность его спасти. Вечером Иван Платонович опять смотрел портрет Зверобоя и показывал его Богдашевскому и Пусторослеву, а также Пономарёву. Слух о том, что генерал поручил мне покупку Зверобоя, уже разнесся по Хреновому, Пономарёв не смог утерпеть и пришел взглянуть на портрет лошади. Он заметил: «Пожиже Ловчего, а хорош. Дай бог!»

Иван Платонович был очень доволен, что лошадь, по-видимому, всем действительно понравилась, а потому на другой день у нас состоялся официальный разговор. Он мне сообщил, что имеет полномочие от Главного управления коннозаводства купить орловского рысака за 15 000 рублей, но так как Зверобой уже в летах, то дороже 10 000 за него платить нельзя. Давая мне подробную инструкцию, Дерфельден взял с меня слово, что я обязательно посмотрю Зверобоя на езде и не возьму его, если он хрипит. «У меня было немало неприятностей из-за тяжелого дыхания Ловчего, – сказал Дерфельден, – а потому взять второго жеребца с тяжелым дыханием никак нельзя». Затем он просил меня обратить внимание, нет ли у Зверобоя курб, жабок и шпата, и в таком случае не брать его ни под каким видом. «Вы молодой охотник и еще более молодой коннозаводчик, но, насколько я знаю, вы увидите эти недостатки и разберетесь в них. Только не увлекайтесь и смотрите Зверобоя основательно: лошадь подкупающая и может вас увлечь!»

В Хреновом только и было разговоров, что о Зверобое. Поступление в завод производителя – это целое событие, притом немаловажное. Дерфельден, хотя мне об этом ничего и не сказал, все же снесся по телеграфу с Петербургом и, по-видимому, получил оттуда благоприятный ответ. На следующий день был назначен мой отъезд из Хренового. Иван Платонович трогательно простился со мной и пожелал мне полного успеха. Я уехал к себе на Конский Хутор, с тем чтобы через неделю отправиться в Одессу, там узнать адрес Ралли и ехать к нему в деревню. Это было в июне 1906 года.

Приехав в Одессу, я направился в дом княгини Лобановой-Ростовской, и там без труда узнал адрес Ралли, который был братом княгини. Оказалось, что последние годы тот почти безвыездно живет в своем подольским имении. Я послал телеграмму, прося разрешения приехать переговорить относительно Зверобоя. Ответная телеграмма Ралли гласила: «Зверобой не продажен рад вас видеть». Телеграмма была мало обнадеживающая, но любезная, а потому я, не теряя надежды на благоприятный исход моей миссии, на следующий же день отправился в Подольскую губернию.