Микулин был типичный представитель великорусской нации, и как-то странно было видеть его крупную фигуру среди южан. Он был высок ростом, тучен, носил большую бороду, имел чисто славянское лицо, широкое, с расплывчатыми чертами и добрыми небольшими глазами. Ходил увальнем, говорил характерным российским говором и по натуре своей был добр. Из-за собственной мягкости он и попал под влияние своего наездника, да и вообще был недостаточно строг, почему и распустил как общество, так и наездников. Не без основания ему ставили в вину, что он готов был избрать в число действительных членов общества кого угодно, лишь бы получить членский взнос в кассу.

Никогда не забуду комичной сцены, разыгравшейся на моих глазах с одним из этих вновь вступивших членов. Это был некто Эйбер, решительно никому не известный, вступление которого в общество вызвало недоумение у многих – не потому, конечно, что он был евреем (к ним мы все привыкли, и отношения в Одессе между евреями и русскими были неплохие), но Эйбер не внушал никакого доверия. С Эйбером начали происходить разные курьезы. Он купил лошадь, заплатил за нее гроши и сам начал ездить. Его появление на призах сначала вызвало хохот публики, а потом неудовольствие, так как он всем мешал. В членской он постоянно разглагольствовал, нес невероятную чепуху и своей назойливостью порядочно-таки всем надоел. Однажды после покупки у Романюка второй лошади, которая оказалась с прикуской, он поднял во время бега неприличный скандал, и его еле уняли. Романюк оправдывался и говорил, что у лошади хотя и есть прикуска, но только «воздушная», а что это уж не так важно. Эйбер, размахивая руками, кричал: «Пусть у нее будет хоть “небесная” прикуска – мне все равно. Деньги верните!» Долго после этого мы трунили над «небесной» прикуской, а тогда только появление околоточного надзирателя успокоило этих господ.

Микулин довольно удачно охотился, и его призовая конюшня имела успех. Он покупал лошадей у различных коннозаводчиков, и в общем все эти покупки оказались более или менее удачными. Позднее Микулин стал брать в аренду лошадей, преимущественно кобыл, у Сахарова, и в цветах Микулина бежали Перцовка и Ветрогонка, впоследствии принадлежавшие мне. В конце существования конюшни Микулина она пополнялась только лошадьми собственного завода. Лошади Микулина бежали в Одессе и Киеве, раза два или три без особого успеха они появлялись и в столицах.

Свой рысистый завод В.П. Микулин основал в 1895 году, для чего купил в Староконстантиновском уезде Волынской губернии, неподалеку от знаменитых Антонин графа Потоцкого, имение Гриценки. Однако первый приплод в заводе появился лишь в 1897–1898 годах, и только с 1899 года можно считать этот завод окончательно сформированным. Микулину посчастливилось при покупке производителя: к нему попал от князя П.И. Кантакузена серый жеребец Павлинчик, сын Павлина и Славы. Это была очень хорошая лошадь, в свое время показавшая недурной рекорд и до этого давшая призовой приплод в заводе самого князя, который купил этого жеребца у графа Рибопьера. В заводе князя Кантакузена было много рибопьеровских лошадей, так как он был женат на сестре графа. Позднее Микулин купил американского жеребца Жоржа А. Это была очень резвая лошадь, и о ней Правохенский в свое время писал: «Американский рысак Жорж А. у себя на родине считался высококлассным, будучи героем бегового сезона 1897 года в Нью-Гемпшире, и показал рекорд 2.12½». Павлинчик и Жорж А. стали основными производителями завода и дали Микулину немало резвых лошадей. К метизации Микулина склонил Руссо, а целью основания завода было производство исключительно призовых рысаков для ипподрома.

Первоначально в заводе было десять кобыл, но затем их число увеличилось, иногда было от пятнадцати до восемнадцати маток.

Завод Микулина достиг некоторых результатов – разумеется, в провинциальном масштабе. Многие лошади, в нем родившиеся, бежали с успехом. Сам Микулин, занятый обширными делами в Одессе, в заводе бывал очень редко, и там дело велось смотрителем, человеком довольно безграмотным. Постановка дела была неудовлетворительной, и только благодаря тому, что оба производителя были очень хорошими жеребцами, этот завод дал все-таки резвых лошадей. Обычно заводы, подобные микулинскому, редко существовали более десяти лет, однако завод Микулина прожил двадцать лет, и это было удивительно. Все подобные заводы обычно возникали случайно, не имели под собою твердой почвы, редко были связаны корнями с землей, находились в случайных имениях, были далеки от рынка, поэтому их существование не могло быть продолжительным. Этот завод не дал, конечно, ничего выдающегося. Закончил свою кратковременную коннозаводскую деятельность Микулин – и от всей этой деятельности не осталось и следа. Лишь в заводских книгах да рысистых календарях встретим мы микулинских лошадей, но какую роль они сыграли – никому не ведомо.

Приехав в Гриценки, я окинул взглядом усадьбу, конюшни, увидел царивший везде беспорядок, и знакомое чувство досады охватило меня. В покосившемся и плохо содержавшемся доме окна были забиты, и видно было, что хозяин там давно не живет. Богатейшее по земле и угодьям имение было запущено до последней степени и велось безобразно. Большой сад превратился в непроходимую рощу. Во дворе валялись плуги, бороны и другой инвентарь, постройки содержались плохо, хотя конюшни с манежем, выстроенные относительно недавно, были в лучшем виде.

Когда я приехал в эту усадьбу, управляющего не было дома. Я решил его подождать часок-другой, а пока побродить по усадьбе. Удивительно красивое, живописное место были эти Гриценки! Попади это имение в хорошие руки, из него можно было бы сделать золотое дно, но у Микулина все разрушалось. На всем лежала печать запустения и какого-то уныния. Сонные и недовольные служащие, стадо захудалых и тощих коров, забитые рабочие лошади – это была безотрадная картина.

Когда приехал управляющий, он охотно дал мне разрешение осмотреть завод и вместе со мной отправился на конюшню. Там уже знали, что я приехал, и нас ждали. Выводка началась с молодежи. У меня в памяти не осталось ни одной сколько-нибудь интересной лошади. К тому времени Павлинчик уже выбыл и единственным производителем завода был американский жеребец Жорж А. Его дети были мелки, жидки и беднокостны. Это было собрание каких-то лилипутов, и, глядя на этих «рысаков», я думал о том, кому и для чего они нужны. Разве только чтобы выигрывать в Одессе грошовые призы, а потом разбрестись по белу свету и окончить свои дни в какой-нибудь работе.

Жорж А., гнедой жеребец, рожденный в Америке от Гленко-Вильке и Патчен-Мэй, был показан на выводке последним. Это была миниатюрная лошадь, менее двух вершков росту. Он был сух, породен и правилен. Ни курб, никаких других пороков у него не было, но это была не лошадь, а лошадка. А ведь этот рысак был героем сезона и имел рекорд 2.12½! Именно подобные жеребцы принесли колоссальный вред метизации, ибо их дети были не лошади, а игрушки. У Микулина Жорж А. дал двадцать лошадей посредственного класса. Стоило ли для этого тратить деньги и выписывать жеребца из Америки? Интересно отметить, что дети орловского Павлинчика, которым пользовались меньше, родившиеся в заводе Микулина, выиграли больше и рекорд завода 2.19,3 (Князёк) был за ними.

Матки были на пастбище, и на обратном пути я заехал в табун. Табун был пестрый и неинтересный, но две кобылы оказались недурны: терещенковская Стелла и известная по бегам Искра. Все остальные не подымались выше среднего уровня. Походив по табуну и поблагодарив сопровождавшего меня управляющего, я простился с ним и вернулся в Катюженцы, имение Н.К. Бутович. На вопрос, понравился ли мне завод Микулина, я коротко отвечал: очень рад, что посетил этот завод, так как вижу, что у нас на Руси еще немало осталось заводов, которые мнят себя рассадниками призовых рысаков, но ведутся так, как вестись заводы отнюдь не должны.

Завод Н.М. Соловьёва

Завод Н.М. Соловьёва я посетил в апреле 1901 года, и это был первый рысистый завод, осмотренный мною в Центральной России, до этого я был знаком только с рысистыми заводами юга. Завод Соловьёва произвел на меня очень большое впечатление, здесь я воочию убедился в разнице постановки коннозаводского дела в центре и у нас на юге, а также в том, насколько рысистый материал тут выше и лучше, чем в южных заводах.

За год до этого скончался мой отец, и я наследовал его завод, состоявший почти исключительно из борисовского материала. Понятно, что я тогда очень интересовался лошадьми завода Борисовских и при первой же возможности решил посетить заводы Г.Г. Елисеева (бывший Борисовских) и Н.М. Соловьёва. Завод Соловьёва был основан исключительно на борисовском материале, и в то время лошади этого завода имели большой успех на бегах. Мне хотелось ближе ознакомиться с борисовским материалом и сравнить его с тем, который принадлежал мне. Увы, это сравнение оказалось далеко не в пользу моих лошадей, и уже тогда я понял, что вести завод только на полученном от отца материале нельзя: хотя по породе мои лошади и были не хуже, но по формам они много уступали соловьёвским, не говоря уже про резвость.

Н.М. Соловьёв

Я осмотрел завод Соловьёва в 1901 году, в пасхальные каникулы. Тогда я был на младшем курсе Николаевского кавалерийского училища и во время вакаций поехал в Касперовку посмотреть свой завод. На обратном пути я заехал на завод Соловьёва, но провести здесь мог только один день.

Я довольно живо помню эту поездку. Я заранее списался с управлением, и, когда приехал на станцию Бутово Московско-Курской железной дороги, меня ждала лошадь, запряженная в казанский тарантас. Станция Бутово была мне хорошо знакома по семейным преданиям, так как в этой местности в давние времена была подмосковная усадьба рода Бутовичей. До открытия Московско-Курской железной дороги почти что на этом месте стояла почтовая станция, отсюда проселочная дорога вела в имение. Харьковский поезд пришел в Бутово около двенадцати утра, и уже через час я сидел в доме управляющего, закусывал и пил чай. Дорога от станции до имения Соловьёва шла почти все время лесом. Я покинул юг всего лишь два дня тому назад, и там теплая весна была в полном разгаре. Здесь же хотя и чувствовалось дуновение весны, но дорога была грязная, кое-где, особенно в лесных лощинах, снег еще не стаял, было холодно и сыро. Мы ехали по старому сосновому бору. Колеса утопали в воде по ступицу, промоины и рытвины попадались на каждом шагу, и я впервые познакомился с прелестями подмосковных лесных дорог. Сильная лошадь вязла в грязи, и почти всю дорогу нам пришлось ехать шагом. Впрочем, от станции до сельца Дрожжино (оно же Козьмодемьянск) было недалеко и летом этот переезд был, вероятно, очень приятен.

В усадьбе я увидел ряд превосходных конюшен, большой манеж, несколько домиков для служащих и дом-дачу самого владельца. Постройки были новые, из превосходного соснового леса, крыты железом и окрашены медянкой. Кругом был лес, и постройки стояли на большой поляне. Все здесь содержалось в исключительном порядке. Владелец постоянно проживал в Москве, где вел большие дела, а к себе в завод лишь наезжал. Мне не удалось с ним познакомиться, и осмотр завода происходил без него. Я хорошо знал наши южные имения, где конные заводы находились, так сказать, при имениях, здесь же было наоборот – имение при конном заводе. Интересам завода были подчинены все отрасли хозяйства. Тут все жило лошадьми и для лошадей, и производство первоклассных рысаков было единственной целью.

Управляющий Соловьёва был небольшого роста старик с козлиной бородкой, говоривший в нос и очень напоминавший дьячка. Он с мальчиков был на службе у Соловьёва, сначала в подмосковном доме, потом в амбаре и наконец доверенным лицом в заводе. Он пристрастился к лошадям и любил завод больше, чем сам Соловьёв. О хозяине он отзывался с большим почтением и в разговоре называл не по имени-отчеству, а не иначе как «они».

Весело кипел самовар на столе, устланном белоснежной скатертью с красной каймой и уставленном балыками, тешкой, икрой, грибками и холодным поросенком с хреном и сметаной. Это была московская закуска, и во всем чувствовалась близость Первопрестольной. Управляющий сообщал мне московские новости – в Москву он ездил два раза в неделю, чтобы побывать на бегу и доложить хозяину о том, что делалось у него в заводе и на призовой конюшне. Я с интересом слушал своего собеседника, задавал ему вопросы, а потом попросил его рассказать, как был основан соловьёвский завод.