Это, конечно, нельзя назвать эмиграцией в полном смысле слова: с родными мы навек не прощались, мосты в виде квартир и утвари не сжигали и могли вернуться обратно в любое время. Но мы для себя с самого начала решили, что обратно не вернемся — разве что в гости. Мы не были уверены, что останемся именно в Англии, но в том, что останемся, не сомневались.
Первые несколько лет не были усыпаны розами, ведь Англия — это не страна эмиграции, и никаких пособий, подобных тем, что получали наши бывшие соотечественники, скажем, в Израиле или в Америке, нам не дали. У мужа было несколько аспирантских стипендий, которых хватало на пропитание и жилье на нашу семью из четырех человек. Вот только одна загвоздка: мы не привыкли так жить, чтоб только о хлебе насущном думать. Даже в Москве у нас был к тому времени другой уровень жизни. И очень уж хотелось мир повидать — ведь, в отличие от мужа, я лично кроме Болгарии нигде не была, а курица, как говорится, не птица…
Веду я к тому, что я сразу же стала искать работу. Вот тут-то и начались большие проблемы. Иностранцев из Восточной Европы в то время было на пальцах перечесть. На нас смотрели как на диковинку, эдакую экзотику, на которую можно даже гостей пригласить. Да, и такое было, но, к счастью, довольно быстро прошло. Но одно дело гости, а совсем другое — взять на работу. И это притом, что английский язык — моя специальность, так что никаких проблем я не ожидала, но не тут-то было. Дело в том, что английский в этой стране, как нетрудно догадаться, знают многие, и при этом англичане не любят акценты. Скажу не без гордости, что у меня прекрасное произношение, одно из лучших у нас на курсе, хорошо поставленное, с правильными интонациями, но все равно слышно, что не своя. Справедливости ради, замечу, что никто и никогда не узнал во мне носителя русского языка. Англичане всегда гадали, откуда я, и их догадки покрывали территорию от Австралии до Америки (кстати об Америке: там меня часто принимают за «коренную» англичанку). Именно такое хорошее знание английского и явилось камнем преткновения при поисках потенциального работодателя. Я окончила курсы «слепого» печатания и стала искать вакансии секретаря, референта и т. д. Меня приглашали на интервью, рассматривали с нескрываемым интересом, как через лупу, и в конце всегда отмечали, что у меня прекрасный английский язык.
Вскоре я уже поняла, что, когда так говорят, работу точно не предложат. На мне висел ярлык человека со слишком высокой квалификацией для должностей, на которые я подавала (по-английски это выражается одним словом «overqualified»).
В конце концов я решила подвизаться на ниве образования — не преподавателем, конечно (что мне преподавать-то?!), а простым помощником учителя в начальной школе. Ну, думаю, здесь уж мне должно повезти: как-никак, по специальности своей прямой пробивалась. Платили за эту работу так мало, что даже не о деньгах речь — просто нужно было хоть с чего-нибудь начать. Как ни странно, мне и здесь ничего не светило. Одна мама из родительского комитета, который принимал участие в найме на эту должность, пояснила, что мое педагогическое образование работало против меня. Я, мол, являюсь угрозой авторитету учителя в классе. И здесь облом.
Где я только ни работала первое время, пока была в поисках: и в доме престарелых еду старичкам готовила, и в университетском кафе тарелками звенела, и в булочной продавцом-кассиром. Булочная была самым хлебным местом в прямом смысле этого слова. Дело в том, что в конце рабочего дня можно было брать домой совершенно бесплатно все что угодно, а что не разбирали продавцы, выбрасывали на помойку, кроме французских батонов, которые забирал местный фермер на откорм свиней. Не хотели они показывать покупателям, что на следующее утро можно купить дешевле — пусть покупают по полной цене. Дети мои каждый день диктовали мне, что принести — у них появились свои пристрастия. Соседи наши тоже внакладе не оставались. Именно здесь я получила первую похвалу за свои умственные способности. Дело в том, что на кассе была уйма кнопочек, на каждой из которых было написано название булочки или сорта хлеба, и нажимать нужно было правильно. Я запомнила раскладку к концу первого рабочего дня. Менеджер сказала, что предыдущий продавец (кстати, англичанка) уволилась, так как ничего так и не смогла запомнить.
Булочную сменила группа продленного дня, а потом работа продавца в русском отделе книжного магазина, пока меня дорожка совершенно случайно не привела в университетскую библиотеку. Сначала это было временное пристанище. В течение трех месяцев я перематывала бобины с микрофильмами парижской газеты «Русская мысль», а также складывала выпуски газет в хронологическом порядке. Попутно, конечно, читала. Очень любопытно было прослеживать, как с годами менялся русский язык: от объявления о том, что гражданку N. опрокинул троллейбус, до вполне современных фраз послеперестроечных номеров. Если бы мне кто-то в моей предыдущей жизни в Москве сказал, что я буду работать в библиотеке, я бы, наверное, повертела пальцем у виска, но эмиграция многое меняет. Именно здесь я сделала очень даже неплохую карьеру, особенно учитывая то, что у меня не было никакого библиотечного образования.
Но что это я все про себя да про себя? Детям тоже было непросто. Сын в Москве еще в школу не ходил и пошел в первый раз в первый класс в Англии, не зная ни единого английского слова. Сердце кровью обливалось, хоть он и не жаловался никогда. Один раз только сказал, что к нему подошел мальчик и что-то спросил, но, так как он ничего не понял, мальчик потерял к нему всякий интерес. Прямо так и сказал, а в 7 лет это звучит страшнее, чем в 18, особенно для мамы. Благо в школе появился еще один ученик из Венесуэлы, тоже без английского. Их вместе брал на индивидуальные занятия учитель английского языка как иностранного. Так они и сошлись, жестами, мимикой как-то общались. Это поддерживало их обоих. Месяцев через 8–9 сын заговорил. На этом проблемы закончились. Я имею в виду проблемы с английским, но начались проблемы с русским. Мы с мамой соседской девочки упорно учили их читать и писать по русским учебникам. Я не сомневаюсь, что сейчас они другие, но те, что нам прислали, были наполнены советской тематикой. Они постоянно спрашивали, кто такие октябрята и что такое колхоз. Нашего терпения хватило не очень надолго, но если не писать, то хотя бы читать сын все-таки умеет.
Дочке было и легче и сложнее. Легче, потому что она к тому времени окончила семь классов английской школы, а труднее, так как приехала она как раз тогда, когда начиналась работа по сдаче экзаменов за то, что в России называлось восьмилеткой, то есть многие сочинения и проекты засчитывались как часть экзаменов. И, конечно, одно дело, когда ты учишь язык как отдельный предмет, и совсем другое — когда все предметы ведутся на этом языке. Опять-таки, никаких охов и ахов я от своей дочери не слышала. Я помогла ей немного только с парой эссе по английской литературе: ведь надо было не написать о том, «как ты провел этим летом», а анализировать произведения. По другим предметам, особенно по математике и естественным наукам, она сразу стала впереди планеты всей. Отдельная история немецкий язык. Изучала она его в Москве только три недели факультативно и страшно комплексовала по этому поводу, ведь ее одноклассники корпели над ним уже несколько лет. Каково же было наше удивление, когда выяснилось, что она и здесь в передовых. С друзьями, правда, не сразу все сложилось, ведь влиться в коллектив даже своему не так просто, а уж девочке-иностранке сложно необычайно, но дочка как-то спокойно это восприняла и ждала своего часа.
Так прошло целых семь лет, и наконец в 1999 году мы получили постоянный вид на жительство. Все сразу как-то успокоились, и мы стали просто жить, учиться и работать. Но это уже предмет другого рассказа. Я не раз задумывалась о том, как бы сложилась наша жизнь, если бы нам тогда, в начале восьмидесятых, не отказали в выезде. Но, как это ни банально звучит, история не знает сослагательного наклонения.
Исследования
Альфред Гинцбург и российская золотопромышленность
Сложившийся исторический стереотип тесно увязывает 1912 год в России с печально известным Ленским расстрелом, вызвавшим бурю негодования как во всех слоях общества, так и в печати. В вышедших сразу по горячим следам в апреле 1912 года газетных статьях, вне всякой зависимости от их политической и социальной ориентации, начинает формироваться основной канон описаний ленских событий, складывается устойчивый миф о беспорядках, вызванных беспощадной эксплуатацией рабочих, доведенных до отчаяния бездушной администрацией, о капиталистах-«кровопийцах», наживающихся на рабском труде, и прочее. Часть обвинений в расстреле приисковых рабочих 4 апреля 1912 года пали и на правление акционерного общества «Ленское золотопромышленное товарищество» (АО ЛЗТ, или «Лензото»), директором-распорядителем которого был Альфред Горациевич Гинцбург. Правые газеты, известные своими антисемитскими высказываниями, прямо обвиняли евреев в лице Гинцбургов в добыче золота за счет русской крови[224]. Газета «Русское слово» упрекала барона Альфреда Гинцбурга в дилетантизме:
В деловых кругах, где весьма уважали баронов Г. Е. и Д. Г. Гинцбургов, к теперешнему главе дела относятся несерьезно.
Его считают недостаточно солидным и деловым человеком, недостаточно опытным и уравновешенным. Он часто берется за дела, которых не знает. В частности, о золотом деле он понятия не имеет, и как обстоит дело на Ленских приисках, он не имеет точного представления, хотя и является директором-распорядителем товарищества. Занятый светской рассеянной жизнью, он тратит оставшееся время на устройство биржевых и банковских дел. Но вникать в сущность дела ему не удается[225].
Упреки эти были совершенно незаслуженными, так как Альфред Гинцбург не только прекрасно знал обстановку на приисках, но был единственным из членов правления «Лензото», кто постоянно бывал там в течение 20 лет.
Критика в печати, высказывания членов специально назначенной государственной комиссии по расследованию этого трагического происшествия (комиссия сенатора С. С. Манухина), работа нескольких независимых комиссий и публикация результатов расследования способствовали отставке в полном составе правления АО ЛЗТ в сентябре 1912 года без разъяснения причин. Можно с определенной долей вероятности предположить, что разъяснения со стороны полностью дискредитировавшего себя в уже сложившемся общественном мнении правления просто затерялись бы на фоне всеобщего общественного осуждения.
Все представления о ленских событиях, сформированные еще до революции[226], дополненные работами 1920–1930-х годов[227], повторяются в послевоенных[228] и отчасти в современных исследованиях[229]. Практически во всех работах акценты сделаны на «чудовищных» условиях труда рабочих на приисках, недоброкачественной провизии, неудовлетворительной медицинской помощи и т. п., а в качестве одного из достоверных доказательств приводятся ссылки на отчет члена Государственного совета, сенатора С. С. Манухина, побывавшего на приисках с инспекцией в июне 1912 года[230]. Используя в качестве источника упоминаемый отчет, никто из описывавших события на Ленских приисках не придавал значения тому факту, что во время ревизии Манухина на приисках находился директор-распорядитель «Ленского золотопромышленного товарищества» Альфред Гинцбург, выехавший на Лену 20 мая 1912 года, который более чем кто-либо был знаком с ситуацией на приисках, условиями работы, бытом рабочих и выдвигаемыми ими требованиями. По окончании работы комиссии Манухина Альфредом Гинцбургом правлению АО ЛЗТ был представлен развернутый доклад, опубликованный также в 1912 году[231] и оставшийся незамеченным. Между тем в этом докладе были сделаны важные выводы о сути событий, произошедших на приисках «Лензото», опровергнуты как бездоказательные и голословные все обвинения как со стороны рабочих, так и со стороны комиссии сенатора С. С. Манухина. Обстоятельный анализ причин трагических событий с опорой на факты и цифры привел Альфреда Гинцбурга к выводу о том, что агенты российского правительства не были знакомы ни с географической спецификой Олекминско-Витимской тайги, ни со спецификой организации золотопромышленного дела в условиях вечной мерзлоты. Кроме того, комиссией не были проанализированы изменения в составе рабочих, занятых на приисках АО ЛЗТ, где работа была организована с использованием техники и требовала от рабочего определенной квалификации и специализации. Здесь же были сделаны предложения по дальнейшей реорганизации и эксплуатации Ленских приисков. Часть начинаний, предпринятых Гинцбургом, продолжалась после отставки правления в 1912 году вплоть до революции 1917 года и уже в советский период.
О роли Альфреда Гинцбурга в организации и реорганизации золотопромышленности в Олекминско-Витимской тайге практически ничего не написано, а упоминаемые в исследованиях малочисленные сведения требуют дополнительной верификации. Так, например, в статье, посвященной Ленскому расстрелу, немецкий профессор М. Хаген в качестве руководителя АО ЛЗТ называет барона Горация Евзелевича Гинцбурга, который 5 апреля 1912 года «предал известие гласности, проинформировав в своей интерпретации», в то время как барон Гораций Гинцбург скончался в 1909 году, задолго до описываемых событий[232]. Следует заметить, что авторов многочисленных статей в прессе того времени и многих исследовательских работ о Ленском расстреле не интересовала реальная фигура директора-распорядителя — всех устраивал обобщенный, нередко карикатурный образ барона-капиталиста, «приказчика англичан», хозяина «золотой тайги», «золотого паука», захватившего «в свои цепкие лапы все золотое дело Олекминско-Витимского округа»[233]. Идеологические клише, вроде «в темном царстве Лены воцарилась династия кровожадных Гинцбургов»[234], заменили собой реальный образ предпринимателя. Даже в тех немногих работах, где упоминается имя Альфреда Гинцбурга[235], есть неточности в биографических сведениях[236], требующие дополнительной работы как с российскими, так и с зарубежными источниками.