— Эвон, и лестнийца болтается…

— Только кто-то из них окно-то вышиб!

— Никуда не денутся, — сказал кто-то начальственным голосом. — Все подъезды заняты. По заслугам получат смутьяны!

— Тут ещё малец какой-то мелькал, — вдруг заметили наверху.

— Тот, что палил?

— Не, другой…

Жандармы пошли дальше, а Федор, схватив Веру за руку, потащил её прочь, в глубину чердака. Он не ошибся — рядом с печными трубами отыскалась и дверь на лестничную клетку. Запертая; но Федя не успел даже испугаться, а сестра уж выхватила из кармана раскладной ножик, да не дамскую игрушку, а настоящий золингеновский, просунула лезвие в щель, нажала — что-то крякнуло и дверь распахнулась.

И вовремя — потому что у них за спинами заплясал луч фонаря, и Федор разобрал слова:

— Всё осмотреть!

— Так узко, вашбродь, не пролезем…

— С лестницы зайти! Ничего не пропускать!..

Федя осторожно притворил чердачную дверь. Подпер очень удачно случившейся тут рейкой. И потянул Веру вниз по ступеням.

На лестнице было тихо. За дверями царила мёртвая тишина — видно, здешние обитатели знали, что лучше сейчас не привлекать лишнего внимания властей предержащих.

Спускались молча, держась за руки. Без слов — время для них наступит позже.

Вера почему-то вдруг обогнала Федора, первая распахнула дверь — и нос к носу столкнулась с дюжим жандармом: долгополая шинель, шашка, кобура — всё по форме.

— Ага, красавица, — ручищи городового мигом вцепились Вере в запястье и локоть, — а ну-ка, пошли!.. Ишь, птичка ловкая какая!..

И он решительно поволок Веру прочь, в успевшую сгуститься темноту, властно поглотившую узкий петербургский двор.

Федор так и не понял, заметил ли его жандарм или нет. Он лишь успел заметить, как пальцы сестры разжались, что-то небольшое и тёмное упало в снег — тот самый браунинг.

…Нет, само собой, стрелять кадет Федор Солонов, сын полковника, георгиевского кавалера, разумеется, не стал.

Он просто нагнулся, схватил ещё не успевшую остыть рубчатую рукоять; размахнулся и что было силы, едва дотянувшись, ударил беднягу городового в висок.