Персональную пенсию республиканского значения в 400 рублей Ахматовой оставили. Могли бы и отобрать, но оставили. В отношении Ахматовой власти придерживались политики «недоведения до крайностей». Ахматову не сгнобили, как Цветаеву, потому что она была нужна. Оставили пенсию, не арестовали ее саму, хоть и выбивали из арестованных показания на нее, не выслали из Ленинграда. В то время считалось, что в таких образцово-показательных городах, как Москва и Ленинград, могут жить только «образцовые» или близкие к тому граждане. Рецидивисты, политически неблагонадежные, алкоголики, тунеядцы, проститутки и т. п. могли быть лишены столичной прописки в административном порядке.
26 августа 1949 года арестовали Николая Пунина. 6 ноября – Льва Гумилева. Пунин умрет в Воркуте уже после смерти Сталина в августе 1953-го в лагерной больнице. Гумилев вернется в 1956-м.
«Леву арестовали 6 ноября, когда он зашел домой в обеденный перерыв, – вспоминала Ирина Пунина. – Обыск закончили скоро. Акума лежала в беспамятстве. Я помогла Леве собрать вещи… Он попрощался с мамой, вышел на кухню попрощаться со мной, его увели. Старший из сотрудников, уходя, сказал мне:
– Пожалуйста, позаботьтесь об Анне Андреевне, поберегите ее.
Я остолбенела от такой заботы. Входная дверь захлопнулась. Я выпустила Аню, которой не велела высовываться из моей комнаты во все время обыска. Мы вместе с ней пошли и сели около Акуминой постели. Молчали… Следующие дни Анна Андреевна опять все жгла»[222].
«Анна Андреевна опять все жгла» не стоит понимать, как подтверждение того, что у Ахматовой были какие-то антисоветские стихи, письма или книги. Она жгла свои материалы – черновики, письма, заметки, жгла, потому что хорошо представляла, как можно сфабриковать обвинение, уцепившись за одно слово, за одну фразу, за одну фамилию.
Из воспоминаний Марьяны Козыревой, дочери ученицы Николая Гумилева, поэтессы Маргариты Тумповской: «Девятого пришла Анна Андреевна. Распахнула дверь и без всякого приветствия сказала: «Марьяна, у вас есть мои рукописи?» – «Вот», – показываю. А у меня печка топилась. «Пожалуйста, в печку». Это было жутко. Жалко было ужасно, но делать было нечего, нельзя было сказать, что сделаю это завтра. Потом она добавила: «Леву арестовали. Был обыск»… Кроме «Поэмы без героя» я бросила в печь несколько стихотворений. Помню, это были: «А я иду, за мной беда не прямо и не косо…» и «Мы с тобою, друг мой, не разделим то, что разделить велел нам Бог…». Это – что я помню. Наверное, были и еще…»[223]
Вскоре после ареста сына (уже шел 1950 год) Ахматовой намекнули «сверху» (конкретно – информация исходила от Александра Фадеева), что она сможет облегчить участь сына, если напишет стихи в честь Сталина. Пришлось написать, чего только не сделает мать ради спасения сына, единственного своего ребенка. Ахматова, испытывая невероятное унижение, мотивы которого легко понять, сочинила несколько стихотворений, прославлявших Сталина. Эти стихи писались по принуждению, образно говоря, «ложились поперек души», поэтому получились не очень-то складными. Сильно помог тогда Ахматовой Борис Томашевский, к которому Ахматова обратилась за советом. Он перепечатал стихи набело и попутно исправил, по своему разумению, наиболее грубые погрешности. Этот стихотворный цикл был напечатан в трех номерах журнала «Огонек» (№ 14, 36 и 42) за 1950 год.
По совету все того же Фадеева Ахматова написала письмо Илье Эренбургу, в котором говорилось о ее желании дать отпор в печати тем, кто пытается использовать ее имя в клевете на Советский Союз. «Дорогой Илья Григорьевич! – писала Ахматова. – Мне хочется поделиться с вами моими огорчениями. Дело в том, что против моей воли и, разумеется, без моего ведома, иные английские и американские издания, а также литературные организации уделяют мне и моим стихам чрезвычайно много внимания. Естественно, что в этой зарубежной интерпретации я выгляжу так, как хочется авторам таких высказываний. Я принадлежу моей родине. Тем более мне оскорбительна та возня, которую подымают вокруг моего имени все эти господа, старающиеся услужить своим хозяевам. Я бы хотела услышать ваше мнение относительно того, как я могу довести до сведения этих непрошеных опекунов о том, что мне противна их нечистая игра. Пожалуйста, подумайте об этом и помогите мне. Анна Ахматова. 27 октября 1949 г.»
Почему именно Эренбургу было адресовано это письмо? Эренбург был не только писателем, но и видным общественным деятелем. Часто выезжал за границу, выступал на конференциях и съездах. Ахматова обратилась по адресу, который явно был подсказан ей вместе с идеей самого письма. Вполне естественно – оступившаяся поэтесса советуется с товарищем…
24 апреля 1950 года Ахматова напишет письмо Сталину: «Глубокоуважаемый Иосиф Виссарионович. Вправе ли я просить вас о снисхождении к моему несчастью. 6 ноября 1949 г. в Ленинграде был арестован мой сын, Лев Николаевич Гумилев, кандидат исторических наук. Сейчас он находится в Москве (в Лефортове). Я уже стара, и больна и я не могу пережить разлуку с единственным сыном. Умоляю вас о возвращении моего сына. Моей лучшей мечтой было увидеть его работающим во славу советской науки. Служение Родине для него, как и для меня, священный долг».
Советской власти нужно было покаяние Ахматовой, пусть и неискреннее, показное, выбитое такой ценой. Она его получила. Но Лев Гумилев не вышел на свободу, а остался в заложниках. В сентябре 1950 года был вынесен приговор – 10 лет в лагерях строгого режима. Министр госбезопасности Абакумов в своей докладной записке Сталину предлагал арестовать Ахматову, но Сталин это предложение не поддержал. Покаяние все же не прошло бесследно.
В марте 1952 года Ахматова навсегда простилась с Фонтанным Домом.
Почти всю жизнь…
Ахматова поселилась в северном флигеле Фонтанного Дома осенью 1918 года со вторым своим мужем, Вольдемаром Шилейко. Прожила два года, а после того, как их брак распался, покинула Фонтанный Дом. Покинула, чтобы вернуться несколькими годами позже, к Николаю Пунину. Только уж не в северный флигель, а в южный.
Южный флигель, третий этаж…
Институт Арктики и Антарктики, занимавший Фонтанный Дом с начала сороковых годов, не мог примириться с присутствием посторонних лиц на своей территории. При Николае Пунине все было более-менее спокойно, то ли он решал все проблемы, то ли до поры до времени они просто не возникали, но вот после его ареста администрация института начала травлю беззащитных женщин. Грубую, оголтелую травлю, заключавшуюся в возбуждении судебного дела о незаконном занятии площади, постоянном создании различных неудобств (вход посетителей по пропускам был едва ли не наименьшим из зол) и звучавшего рефреном: «Не нравится? Так убирайтесь отсюда».
«Наконец, в марте 1952 г. после почти трех лет мытарств и постоянных оскорблений со стороны администрации Арктического института, ценой невероятных усилий и большой потери жилплощади мне удалось обменять квартиру на Фонтанке и комнату моего мужа на четырехкомнатную квартиру по ул. Красной Конницы, – рассказывала Ирина Пунина. – Квартира понравилась А. А. – комнаты анфиладой, второй этаж, хорошая лестница, близко Смольный собор… И никаких пропусков – свободный вход! К А. А. снова стали приходить ее знакомые. Но все-таки Фонтанный Дом и сад, загражденный последние годы от нас железной сеткой, и все, что случилось в этом доме, где А. А. написала «Поэму без героя», мы покидали с болью»[225].
Вместе с Пуниными Ахматова переехала в квартиру на улице Красной Конницы, дом 4, недалеко от Смольного собора, который поэтесса любила с детства.
Приятельница Ахматовой Наталья Ильина вспоминает: «… впервые увидела Ахматову дома, на улице Красной Конницы. В квартире этой, кроме Ахматовой и И. Н. Пуниной с мужем и дочерью, одну комнату занимали люди посторонние… мне смутно запомнилась эта квартира… На стене комнаты Ахматовой висел писанный маслом портрет О. Глебовой-Судейкиной[226]… против входа стеллаж, уставленный книгами и дающий комнате уют, какой всегда дают книги, от остального же впечатление заброшенности, давно не вытираемой пыли… И высокое окно старой петербургской квартиры, сквозь запыленные стекла которого был виден широкий, по-летнему пустынный Суворовский проспект…»[227]