Эпилог

«Любимое речение Ахматовой о себе было: «Я – как петербургская тумба», – вспоминала Зоя Томашевская. – Только теперь я понимаю весь могучий смысл этой формулы. Они, эти тумбы, гранитные и чугунные, охранявшие наши дома, врастали в землю, в тротуары, в булыжные мостовые, в асфальт… Теперь это называется «культурным слоем». Но редко кому удавалось вынуть такую тумбу из петербургской земли»[252].

Ахматова неотделима от Петербурга, хоть она и не коренная петербурженка, не родилась здесь, на берегах Невы. Но что такое факт рождения в том или ином месте? В нем нет никакой заслуги и никакого значения. Другое дело – выбор, который делает человек.

Ахматова выбрала Петербург своим городом. И он стал своим.

Северная столица и восточный псевдоним. Сочетание изысканного аристократизма, возвышенных нот с поистине восточной чувственностью, неукротимым азиатским напором – вот что такое творчество Ахматовой, поэтессы, связавшей две совершенно разные эпохи. Недаром же Евгений Евтушенко напишет после ее смерти:

Пожалуй, со словами «как будто бы навек вернулась в Петербург из Ленинграда» Ахматова бы не согласилась. Она не разделяла Петербург и Ленинград, свой город всегда был для нее одним и тем же городом. При всех различиях. Если в советское время при Ахматовой Ленинград называли Петербургом, она деликатно поправляла: «Город называется Ленинград».

А вот сравнение с белой ночью Ахматова, скорее всего, одобрила бы. Белая ночь – очень точное и очень емкое определение ее творчества. Белая ночь – символ романтики, олицетворение чего-то нежного, мимолетного… Белая ночь – визитная карточка Петербурга, такая же, как и Медный всадник…

Кто проникновеннее всех напишет о поэте? Только другой поэт. Об Ахматовой писали многие, но два стихотворения из всех, посвященных ее памяти, стоят особняком, стоят над всеми остальными. Первое написал Евгений Евтушенко. Второе – Иосиф Бродский. Иной ритм, иное содержание, но та же пронзительная нота восхищения напополам с горечью утраты. И, конечно же, благодарность. За все.

А сама Ахматова писала о смерти так:

На сохранившихся портретах и фотографиях Анна Андреевна улыбается нечасто. Но взгляд у нее неизменно приветлив, даже если она смотрит отстраненно. Приветливость – одна из главных черт ее характера, другая – интерес к людям. Достойным ее дружбы было легко и хорошо в присутствии Ахматовой, она дарила их теплом. Недостойных могла ожечь ледяным холодом, «одарить» презрительным молчанием. Там, где Фаина Раневская припечатывала острым словцом, Анна Ахматова предпочитала использовать молчание. Игнорируя причины, вызвавшие подобное поведение, некоторые сочиняли сказки о тяжелом характере и называли Ахматову Снежной королевой… Наполовину они оказывались правы, потому что Ахматова действительно была королевой. Но не снежной…

У снежных королев не бывает такой свиты.

«Может быть, люди именно потому так легко, надолго и охотно прикипали к ее жизни, что становились значительнее, талантливее, сильнее самих себя. Думаю, у каждого, кто бывал с Ахматовой, найдутся какие-то примеры, иллюстрирующие этот эффект возвышения, но они будут столь же различны, сколь непохожи характеры и судьбы окружавших ее людей»[256], —писал Алексей Баталов.

Баталов верно подметил одно из главных свойств великой души – в ее обществе становишься лучше.

Фаина Раневская выражалась несколько иначе. В своем стиле, простом, но, одновременно, глубоком: «Была Анна Андреевна доброй, безгранично доброй, и все суки в своих воспоминаниях об этом молчат, а вспоминают себя!.. Читаю этих сволочных воспоминательниц об Ахматовой и беснуюсь. Этим стервам охота рассказать о себе, и к себе присыкнули незащищенную Анну Ахматову. Лучше бы читали ее, а ведь не знают, не читают…»[257]

О самой Раневской лучше всех, наверное, сказала ее коллега по актерскому цеху Клавдия Пугачева: «Она была очень искренним человеком и вместе с тем человеком, который всегда был в игре. Если не было ролей, она создавала себе роли, она играла саму себя. Актриса от Бога. Такой я ее и помню»[258].

«Ахматова жила в страшное время, – писал Исайя Берлин, – и, по словам Надежды Мандельштам, при всех выпавших на ее долю испытаниях проявила истинный героизм. Никогда – ни публично, ни частным образом (передо мной, например) – она открыто не обвиняла советский режим, но вся ее жизнь была – если отнести к ней слова Герцена о русской литературе – непрерывным обвинительным актом. Любовь и поклонение, которыми окружено сегодня ее имя в Советском Союзе как художника и мужественного, несгибаемого человека, не имеют, на мой взгляд, аналогов. Ее жизнь стала легендой, молчаливое сопротивление всему недостойному себя и страны (как сказал Белинский о Герцене) сделали ее величайшим гением не только русской литературы, но и истории России двадцатого века»[259].