Анна Андреевна расспрашивает нас о чем-то. Отвечаем мы односложно. Наконец она сама интересуется, какие вести из Переделкина.
Мария Сергеевна нежно гладит руку Ахматовой, глядя ей в глаза и приговаривая:
– Там плохо… Там очень плохо… Там совсем плохо…
– Он скончался? – тихо говорит Ахматова.
– Да, – отвечаем мы.
И тогда вместо ожидаемых проявлений отчаяния мы видим, как она истово крестится и произносит:
– Царствие ему небесное»[238].
1960-й год был для Ахматовой особым, только она не сразу это поняла. В январе в Нью-Йорке вышел в свет альманах «Воздушные пути» с посвящением Пастернаку в связи с его 70-летием и напечатанной «Поэмой без героя». Желая уберечь Ахматову от возможных неприятностей, редактор альманаха оговорил в предисловии, что поэма напечатана без ведома автора.
Спустя год выйдет второй том «Воздушных путей» с более полной версией «Поэмы без героя». И тоже с оговоркой – напечатано без ведома автора.
Эти публикации стали еще одним подтверждением ценности творчества Ахматовой, они подчеркнули, что Ахматова имеет мировую известность, что она не забыта. К Ахматовой начали приезжать западные писатели, посещавшие СССР, такие, например, как Генрих Бёлль[239]. Ахматовой начали присылать приглашения на форумы, конференции, конгрессы… Из Бруклина ей написал родной брат Виктор, прислал дефицитные нейлоновые чулки, предложил регулярно слать посылки. За чулки Ахматова поблагодарила, а от посылок вежливо, но твердо отказалась. «Благодарю также за предложение посылок. Но, дорогой брат, это не нужно. Я на такой жесткой диете, что посылать мне что-нибудь съедобное бесполезно. Что ж касается одежды, она мне ни к чему: того, что у меня есть, хватит, вероятно, до конца»[240].
Хрущев немного приподнял «железный занавес». Именно что «приподнял», потому что ни свободного выезда из Советского Союза, ни свободного въезда в него не было. Но стало полегче. Выезжать могли уже не только самые лояльные из лояльных и проверенные из проверенных, но и некоторые другие. То, что за рубеж выпустили Анну Ахматову, в какой-то степени было чудом. Во-первых, потому что она всю жизнь отличалась независимостью суждений, хотя и не старалась афишировать это на каждом шагу. Во-вторых, схема выпуска во враждебный капиталистический лагерь осталась прежней. Выезжающим полагалось оставлять заложников, членов семьи, близких родственников, служивших гарантией их возвращения и правильного поведения за рубежом. У Ахматовой был сын, но все знали о том, что она с ним давно не общается. А еще у Ахматовой обнаружился брат в США – тоже настораживающее обстоятельство. Вдруг он уговорит ее остаться на Западе? Это же будет огромный удар по престижу СССР!
Но все же выпустили! Свершилось чудо. Видимо, кто-то там, на небесах, решил, что с Ахматовой достаточно страданий, можно напоследок побаловать немного. Как жаль, что только напоследок. И как хорошо, что хоть напоследок…
Жюри ежегодно присуждаемой в Италии премии Таормины в 1964 году собралось дать эту премию советской поэтессе Анне Ахматовой. Не отпустить Ахматову в Италию было можно, при желании возможно все, но это бы только подтвердило слухи о ее преследовании в Советском Союзе. «Принимая во внимание все это, а также то, что наше положительное отношение к присуждению ей итальянской премии больно ударит по рукам иностранных клеветников, было бы полезно не препятствовать принятию Ахматовой этой премии, разрешить ей, когда позволит здоровье, съездить в Италию для получения этой премии сроком на 2 недели (в сентябре-октябре текущего года) и опубликовать в «Литературной газете» и «Литературной России» информацию о присуждении премии», – писал в ЦК КПСС секретарь Союза писателей Алексей Сурков.
Со скрипом, но отпустили, причем не одну, а с Ириной Пуниной, Ахматова по состоянию здоровья не могла путешествовать без сопровождающего. Так же с ними ехали официальные лица – Алексей Сурков и Георгий Брейтбурд, переводчик и литературовед. Выехали 1 декабря с Белорусского вокзала, утром 4-го прибыли в Рим. «Встречать Ахматову пришла целая толпа литераторов, корреспондентов, фотографов, журналистов… – вспоминала Ирина Пунина. – Анна Андреевна стояла в дверях вагона, приветливо улыбаясь. Встречающие здоровались с ней, задавали вопросы, радовались…» [241]
Ахматову повсюду встречали тепло. В Таормине, по выражению Пуниной, она стала «центром внимания» всех участников конгресса, «главной героиней торжества».
Раневская в марте 1965 года писала своим друзьям, актеру Эрасту Гарину и его жене Хесе Локшиной: «Была у меня с ночевкой Анна Ахматова. С упоением говорила о Риме, который, по ее словам, создал одновременно и Бог и сатана. Она пресытилась славой, ее там очень возносили и за статью о Модильяни денег не заплатили, как обещали. Премию в миллион лир она истратила на подарки друзьям, и хоть я числюсь другом – ни хрена не получила: она считает, что мне уже ничего не надо, и, возможно, права. Скоро поедет за шапочкой с кисточкой и пальтишком средневековым, – я запамятовала, как зовется этот наряд. У нее теперь будет звание. Это единственная женщина из писательского мира будет в таком звании. Рада за нее. Попрошу у нее напрокат шапочку и приду к вам в гости»[242].
Вернувшись из Италии, Ахматова начала готовиться к другой зарубежной поездке – в Лондон. Оксфордский университет приглашал ее принять почетную степень доктора литературы. варлам Шаламов[243] вспоминал: «В 1964 году я встретился с Анной Ахматовой. Она только что вернулась из Италии после сорокалетнего перерыва таких вояжей. Взволнованная впечатлениями, премией Таормины, новым шерстяным платием, Анна Андреевна готовилась к Лондону. Я как раз встретился с ней в перерыве между двумя вояжами ее заграничной славы. «Я хотела бы в Париж. Ах, как я хотела бы в Париж», – твердила Анна Андреевна. «Так кто вам мешает? Из Лондона и слетаете на два дня». – «Как кто мешает? Да разве это можно? Я в Италии не отходила от посольства, как бы чего не вышло». И видно было, что Ахматова твердит эту чепуху не потому, что думает: «В следующий раз не пустят» – следующего раза в семьдесят лет не ждут, – а просто отвыкла думать иначе»[244].
Все на самом деле было не так просто, как представлялось Шаламову. Это сейчас можно планировать маршруты своих зарубежных поездок самостоятельно, а тогда все приходилось согласовывать, спрашивать разрешения. Это не Ахматова отвыкла думать иначе, а правила игры были такими. А играть приходилось строго по ним.
Но – будет. Будет Париж, будут неожиданные встречи, будут воспоминания, будет щемящая грусть, будет триумф, пусть даже и запоздалый, пусть радость уже не та, но все же триумф. «5 июня 1965 года на мою долю выпал счастливый случай присутствовать в амфитеатре Оксфордского университета, на торжественной церемонии присуждения Анне Ахматовой звания доктора Honoris Causa… – вспоминал художник Юрий Анненков, знакомый Ахматовой, эмигрировавший из СССР в 1924 году. – Появление Ахматовой, облаченной в классическую «докторскую тогу», вызвало единодушные аплодисменты, превратившиеся в подлинную овацию после официального доклада о заслугах русской поэтессы…»
Раневская, высоко ценившая творчество Ахматовой, радовалась за нее, не столько как за подругу, сколько за кумира. Радовалась и гордилась. «Такие люди, как Анночка Андреевна, среди нас – это же просто чудо», – ласково говорила она. «Летом 1964 года в Комарове в Доме театрального общества жила Фаина Раневская, вспоминал Анатолий Найман. – Актерский талант самой высокой пробы и веса, и такой же интеллект и такая же острота ума; своеобразие взгляда на вещи, свобода поведения, речи, жеста; обаяние невероятной популярности, приданной временем трагикомической внешности – все вместе действовало мгновенно и пленительно на тех, кто оказывался с ней рядом… Почтение Раневской к Ахматовой было демонстративное, но ненаигранное… Это было время нового, послереквиемного, этапа ахматовской славы и сопутствующей суеты вокруг ее имени. Она оставалась равнодушна к интересу, который вызывала, к комплиментам и т. д., ко всему, что было ей привычно. Но короткой заметке в какой-нибудь европейской газете неожиданно могла придать особое значение, спрашивать мнение о ней у знакомых, ссылаться на нее при встречах с незнакомыми. «Шведы требуют для меня нобелевку, – сказала она Раневской и достала из сумочки газетную вырезку. – Вот, в Стокгольме напечатали». – «Стокгольм, – произнесла Раневская. – Как провинциально!» Ахматова засмеялась: «Могу показать то же самое из Парижа, если вам больше нравится». – «Париж, Нью-Йорк, – продолжала та печально. – Все, все провинция». – «Что же не провинция, Фаина?» – тон вопроса был насмешливый: она насмехалась и над Парижем, и над серьезностью собеседницы. «Провинциально все, – отозвалась Раневская, не поддаваясь приглашению пошутить. – Все провинциально, кроме Библии»[245].