Были ли последние годы Анны Ахматовой годами ее наибольшего триумфа и благоденствия? Что касается триумфа – да, были. Ахматова вышла из тени, обрела давно заслуженное признание, и ее голос наконец-то зазвучал в полную силу, во всю мощь ее неимоверного таланта, но…
Но в каждой бочке с медом непременно отыщется своя ложка дегтя. Благоденствия не было, потому что не было спокойствия, не было семьи… Друзей было много (не очень, но много), а вот семьи не было. Отношения с сыном зашли в тупик, да так и остались там до самой смерти Анны Андреевны, отношения с Пуниными, ее второй семьей, одно время действительно бывшей «семьей» в полном понимании этого слова, если верить современникам, складывались не самым лучшим образом. «Ира держала ее в ежовых рукавицах, – писала об отношении Ирины Пуниной к Ахматовой Надежда Мандельштам, – не удастся получить достаточно денег со старухи, уйдет из дому и забудет накормить… А зимой посылала в Москву, чтобы не возиться с ней. И одну зиму за другой А. А. переезжала от одной подруги к другой – у каждой по две-три недели, чтобы не надоесть: Любочка, Ника, Нина Ардова, Маруся, вдова Шенгели, какой-то Западов и даже раз Алигер… Но к Ире до весны она возвращаться не смела… В ту самую квартиру, которую она получила от Союза писателей… Почему Анна Андреевна давным-давно не отреклась от Иры, не выгнала ее, возилась с ней и терпела все ее хамство? Не знаю. Она часто жаловалась на Иру, но оставалась с ней. Быть может, она просто боялась остаться одна или помнила, что обещала в Ташкенте ее отцу не бросать Иру с ее дочерью Аней. «У Иры две матери», – сказал тогда Пунин. Может, это обещание и решило судьбу А.А… Не знаю… Знаю только, что до конца жизни она оставалась бездомной, бесприютной, одинокой бродягой. Видно, такова судьба поэтов. И она не переставала удивляться своей судьбе: у всех есть хоть что-то – муж, дети, работа, хоть кто-нибудь, хоть что-нибудь… Почему у меня ничего нет?..»[246]
Останавливалась Ахматова и у Раневской. В начале пятидесятых Фаина Георгиевна получила отдельную двухкомнатную квартиру в высотном доме на Котельнической набережной и стала жить отдельно от Вульфов. Разъехались они не по причине каких-то разногласий, а единственно удобства ради – в старой квартире было тесно. Раневская всегда радовалась приездам Ахматовой, она вообще была очень гостеприимным человеком. За разговорами засиживались подолгу, порой – едва ли не до самого утра, тем более что этому способствовало расположение квартиры. Сама квартира была большой (высотка была элитным домом того времени), но вот находилась в крайне неудачном месте – в левом крыле здания, у выхода из кинотеатра и возле служебного входа булочной. До поздней ночи из кинотеатра периодически выходили шумные толпы людей, а рано утром во двор въезжали хлебные фургоны и начиналась шумная лязгающе-стучащая разгрузка, сопровождаемая громкой бранью грузчиков. Когда тут спать? Раневская горько шутила, что живет над хлебом и зрелищами. Но расположение квартиры и неудобство пользования транспортом (здание находится далеко от станции метро, и транспортных маршрутов возле него проходит мало) не мешали Фаине Георгиевне радоваться новой квартире – первой отдельной (и такой удобной) квартире за всю свою жизнь. Дом она метко окрестила Котельническим замком. Определенное сходство с замком действительно имелось, как по внешнему виду, так и по тому, что жили в нем сплошь «царственные особы» – сливки советского общества. Известный поэт Александр Твардовский, не менее известная балерина Галина Уланова, дружившая с Раневской, композитор Никита Богословский, актриса Марина Ладынина, писатель Константин Паустовский… Бесконечный шум выезжающих и въезжающих автомобилей (безлошадной была, наверное, одна Раневская) сильно досаждал Фаине Георгиевне. Для звукоизоляции лестничной площадки в квартире был устроен тамбур с двумя дверями, а вот звукоизоляция окон оставляла желать лучшего.
Лидия Чуковская тоже писала об отношениях Ахматовой и Пуниных:
«Объявила, что сегодня вечером снова переезжает: на этот раз к Алигер.
– Я веду бедуинский образ жизни, не правда ли? Сегодня за мной заедет и перевезет меня на новое место один молодой человек. Он перевозит меня в четвертый раз. Мой эвакуатор.
(«А семьдесят три года – возраст для бедуинского образа жизни? – с бешенством подумала я. – Игрушки – не возраст, – а кочевье?»)
Наверное, Анна Андреевна увидела мои мысли, потому что взяла меня за руку и сказала жалобно:
– Ну, не надо, не надо меня жалеть! Не жалейте меня так.
Жалеть – это не то чувство, не то слово. Во мне не жалость, а злость. Дом – стены, окна, крыша, стол, стул, постель – у Анны Андреевны всё это есть – там, дома, в Ленинграде, да еще «Будка» впридачу. Но ведь настоящий дом это не стены и крыша, а забота. Ирочка и Аничка, видно, не очень-то. Хотя в Ленинграде Союз Писателей в писательском доме предоставил квартиру Ахматовой (не Пуниным), они, живя с нею, не считают себя обязанными создавать в этой квартире быт по ее образу и подобию, – быт, соответствующий ее работе, ее болезни, ее нраву, ее привычкам. Сколько бы они ни усердствовали, выдавая себя всюду за «семью Ахматовой» – это ложь. Никакая они не семья. Я-то ведь помню Ирину в тридцать восьмом году, как она обращалась с Анной Андреевной еще в Фонтанном Доме. Здешние друзья, принимая Ахматову, хотя и продолжают собственный образ жизни (продиктованный работой, болезнями, привычным укладом, стариками, детьми, теснотою), умеют устраивать так, чтобы, живя у них, жила она на свой лад. Потому, видно, и наезжает Анна Андреевна так часто из Ленинграда в Москву»[247].
Существуют свидетельства того, что с годами характер Ахматовой менялся и, к сожалению, не в лучшую сторону. С возрастом всегда так происходит – вода уходит, обнажая камни, лежащие на дне. Наталья Роскина писала об Ахматовой: «Вообще к старости она стала сердиться по всяким пустякам, часто раздражалась без причины. Однажды я была у нее в больнице, где она лежала с первым инфарктом, и спросила, что привезти в следующий раз. Она сказала – боржом. Когда я притащила тяжелую сумку с бутылками, то услышала: «Вы привезли боржом? Он мне совершенно не нужен, можете увезти его обратно». Но любящие ее люди на это не обижались. Она сама умела гасить свое раздражение, ведь по натуре она была добра, деликатна, участлива. Ей можно было все рассказать»[248].
Анатолий Найман был литературным секретарем Ахматовой. Он хорошо знал ее как человека, уважал не только за талант, но и за многочисленные достоинства. В его обстоятельных воспоминаниях Ахматова предстает разной, но никогда не предстает вредной или злой. Даже настаивая на своем, Анна Андреевна не давила на собеседника своим авторитетом, а прибегала к шутке или как-то еще сглаживала напряженность. «Когда мы бывали в чем-то не согласны и каждый настаивал на своем, – рассказывал Найман, – особенно если речь шла о практических делах, она нередко произносила с напускным апломбом: «Кто мать Зои Космодемьянской, вы или я?» Услышав в первый раз, я спросил, откуда это. Она сказала, что когда после войны в Сталинграде выбирали место для строительства нового тракторного завода взамен разрушенного, то в комиссию среди представителей общественности входила мать Зои Космодемьянской; неожиданно для всех она заявила непререкаемым тоном, что строить надо не там, где выбрали специалисты, а вот здесь, и когда ее попытались вежливо урезонить, задала этот риторический антично-убийственный вопрос: «Кто мать Зои Космодемьянской, вы или я?»[249]
Состояние здоровья, подорванного множеством тяжелых обстоятельств, не могло не омрачать жизнь Ахматовой. Душа ее всегда оставалась молодой, чуткой, отзывчивой (у поэтов, наверное, иначе и быть не может), но сердце подводило, и чем дальше, тем чаще и сильнее… Лидия Чуковская записала в дневник 8 октября 1965 года (всего-то через три месяца с небольшим после возвращения Ахматовой из Англии): «Приехала Анна Андреевна… Такой отяжелевшей, унылой и раздражительной я, кажется, ее еще никогда не видала. Жалуется на сердце: «мне хуже от того, что лето я прожила без единой прогулки». Когда она встает, вид откровенно страдающий: гримаса боли и одышка… на радость, на счастье у нее, видно, тоже не хватает сил»[250].
Это так ужасно, когда не хватает сил для того, чтобы радоваться жизни… Но Ахматова все же находила силы на то, чтобы жить полноценной жизнью. Часто болея, она продолжала писать стихи, переводила, встречалась с людьми, совершала поездки, строила планы на будущее. Она не поддавалась возрасту и болезням точно так же, как раньше не поддавалась невзгодам. «Жизнь, без завтрашнего дня» – это не для Ахматовой.
«Лежу до 8-го (велел здешний врач). Здесь просто хорошо и волшебно тихо. Я вся в кумранских делах, – написала Ахматова в своем дневнике накануне кончины. – Прочла в «Ариэле» (израильский журнал) о последних находках. Поражена, как, вероятно, все. Вместо 3-го века (см. Брокгауз – Эфрон о Новом Завете), время до 73 года нашей эры (т. е. до войны). Никакой ошибки быть не может. Точно описан Апокалипсис с редакторскими заглавиями и поведение первых мучеников…»
«Кумранские дела» – это кумранские рукописи, также называемые свитками Мертвого моря, уникальный источник сведений по истории раннего христианства. Рукописи были обнаружены в Палестине в середине ХХ века, начиная с 1947 года. Ахматова очень ими заинтересовалась.
5 марта 1966 года Анна Ахматова скончалась в подмосковном санатории Домодедово. Зловещая ирония судьбы – в тот же день 13 лет назад умер Сталин. «Я помню, как мы с Найманом говорили: если бы 5-е число не было днем смерти Сталина, если бы не помешал нормальному течению событий омерзительный советский праздник 8 Марта, если бы не борьба за место на кладбище – это были бы похороны не для Ахматовой, они бы не соответствовали всей ее жизни», – писал Михаил Ардов[251].
За место на кладбище в Комарово, достойное великой поэтессы, ее друзьям действительно пришлось побороться. Друзья, понимая, что могила Ахматовой неизбежно станет предметом поклонения тысяч людей, хотели похоронить ее на центральной аллее. Им отказывали, ссылаясь на план развития кладбища… Помогла Зоя Борисовна Томашевская, которая была знакома с видным Ленинградским архитектором академиком Игорем Фоминым. Вмешательство Фомина помогло решить вопрос – Ахматову похоронили на центральной аллее.
Фаина Раневская не смогла найти сил для присутствия на похоронах Ахматовой. И могилу тоже не посещала, не могла себя заставить. Если Фаину Георгиевну спрашивали, почему она не пишет книгу об Ахматовой (ах, как бы было интересно прочесть такую книгу!), Раневская отвечала: «Я не пишу об Ахматовой, потому что очень ее люблю».
Одни пишут, потому что любят, другие не пишут по той же причине, третьи не любят, но пишут…