Как пьявка любит лягушку, к которой она присосалась…

Душевным смрадом, идущим от этой фамилии…

Сильно? Сильно. Резко? Даже жестко. Лагерная жизнь очень часто не притупляет былые чувства, а обостряет их. Перебродившая ненависть оседает в душе навсегда и растравляет ее.

После смерти Ахматовой между Гумилевым, с одной стороной, и Ириной Пуниной и ее дочерью Анной – с другой, разгорится борьба за наследство Ахматовой. Иосиф Бродский, знавший Ахматову на закате ее жизни, будет на стороне Гумилева. И выражаться о Пуниных будет столь же резко, что и Гумилев. Вот отрывок из диалогов Соломона Волкова с Иосифом Бродским:

«СВ: Вы считаете, что в споре за ахматовский архив правда была на стороне Гумилева?

ИБ: Конечно. Пунины – одно из самых гнусных явлений, которые мне довелось наблюдать в своей жизни.

СВ: Почему же Ахматова оказалась так тесно с ними связанной?

ИБ: Она жила с ними, еще когда сам Пунин был жив. Затем, когда Пунин был арестован и погиб, Анна Андреевна считала, что она если и не виновата в этом, то, по крайней мере, накликала беду: «Я гибель накликала милым, И гибли один за другим».

Ахматова считала себя обязанной заботиться о дочке Пунина, Ирине. А впоследствии и о внучке Николая Николаевича – Аньке… Лев все эти годы был в лагерях. Когда он освободился, ожидалось, что его вскоре реабилитируют, и тогда они с Анной Андреевной съедутся. А пока она продолжала жить у Пуниных. Ирина Пунина была в этом заинтересована, поскольку существовали они в значительной степени на заработки Ахматовой. И я Ахматову в этом понимаю: она исходила из нормальных практических соображений. После реабилитации Гумилеву могли бы дать большую квартиру. А так – на что они могли вдвоем рассчитывать? А Ирина ее подзуживала: «Перестань, Акума, подожди, пока Леву реабилитируют»… В общем, Ахматова послушалась Ирины. И сказала сыну, что пока им лучше не съезжаться, а следует подождать, пока ему дадут отдельную жилплощадь. Тут Лев Николаевич вышел из себя и вспылил. Он, на мой взгляд, замечательный человек, но с тем существенным недостатком, о котором я уже говорил: считает, что после лагеря ему почти все позволено. Вот тут он на нее и наорал, о чем я уже рассказывал. Последние годы перед смертью Ахматовой они не виделись. Пунины, которые тряслись за свое благополучие, систематически старались посеять между ними рознь. В чем чрезвычайно преуспели. Размолвку с сыном Ахматова пережила очень тяжело. И когда она уже лежала с третьим инфарктом в больнице, Гумилев поехал к ней в Москву. Потому что все-таки понятно, что такое третий инфаркт, да? Но тут Пунина подослала к нему Аню, которая передала ему якобы слова Анны Андреевны (которые на самом деле сказаны не были) – слова о том, что-де «теперь, когда я в больнице с третьим инфарктом, он ко мне на брюхе приползет». После чего Лева в больницу к Ахматовой не пошел»[198].

Не одни Пунины, разумеется, стали причиной разлада между матерью и сыном. Ахматова, изрядно настрадавшись в жизни, пыталась вырастить сына настоящим мужчиной, и сызмальства приучала его к мысли о том, что во всех житейских ситуациях, в любых перипетиях, следует рассчитывать только на себя и ни на кого больше. Ахматову можно (и нужно!) понять. Как порой «аукалась» ее материальная зависимость от Пунина, только что было упомянуто.

Бабушка любила и баловала Леву (вспомним слова Анны Аренс насчет того, что Лева смешит ее своею детскостью и пугает ленью и безалаберностью). Мать тоже любила и потому не баловала. Хочется верить, что не баловала, потому что любила.

«Una salus nullam sperare salutem. A. (ad usum delphini)»[199], – напишет Ахматова в одной из записок, предназначавшихся двадцатидвухлетнему Леве.

Самолюбие Левино нисколько не щадилось. Когда он начал сочинять стихи, невольно подражая в своем творчестве отцу, Ахматова восхищаться ими не спешила.

Запись в дневнике Павла Лукницкого о его разговоре с Анной Ахматовой 21 июня 1926 года: «Долгий разговор о Леве. Я доказывал, что он талантлив и необычен. АА слушала – спорить было нечего: я приводил такие примеры из моих разговоров с Левой, что против них нельзя было возражать… что в 15-летнем возрасте так чувствовать стихи, как Лева, – необыкновенно!

АА раздумывала – потом: «Неужели будет поэт?» (Задумчиво.)

АА хотелось бы, чтобы Лева нашел достойными своей фантазии предметы, его окружающие, и Россию. Чтобы не пираты, не древние греки фантастическими образами приходили к нему… Чтоб он мог найти фантастику в плакучей иве, в березе…»

За полгода до этого разговора, в января 1926 года, Гумилев напишет Лукницкому письмо, в котором будут такие строки: «Мне как начинающему особенно было интересно узнать, какого мнения о них мама, но из ее слов я понял, что из меня ничего хорошего не выйдет. Видя, что в поэты я не гожусь, я решил со стихами подождать, я сам понимаю, что я должен писать или хорошо, или ничего». Видимо, это письмо и послужило толчком к разговору о поэтическом даровании Льва.

Детские стихи редко у кого бывают шедевральными, а вот в более зрелом возрасте Лев Гумилев писал стихи хорошие. Может, кто-то скажет «неплохие», а кто-то начнет восхищаться и утверждать, что стихи Гумилева бесподобны – на вкус и цвет товарищей, как известно, нет. Но никто, будучи в здравом уме, не скажет, что Лев Гумилев писал плохие, посредственные, стихи. Талант у него определенно имелся (оба родителя, как-никак, были поэтами, не унаследовать от них совсем ничего поэтического Лев не мог). Вот, для примера, одно из его стихотворений:

Надо сказать, что Ахматова неизменно проявляла деликатную сдержанность в оценке творчества начинающих поэтов. Никогда не обрушивалась с высот своего таланта и не кричала гневно: «Да вы, батенька, графоман! Какую чушь написали! Вздор, все вздор!». Щадя чужое самолюбие, она давала никудышным стихам сдержанно-позитивную оценку, не восторженную, но и не уничтожающе-разгромную. Если уж совсем не было за что похвалить, искала какие-то обтекаемые формулировки. Могла сказать нечто вроде: «У вас все слова стоят на своем месте» или же «Вы знаете, о чем пишете». Доброе слово ничего не стоит, а человеку приятно.

Но Леву она не щадила. Увы. И, как считал Гумилев, не проявляла о нем должной заботы. «Мама присылала мне посылки, – вспоминал он, – каждый месяц одну посылку рублей на 200 тогдашними деньгами, т. е. на наши деньги на 20 рублей. Ну кое-как я в общем не умер при этой помощи»[201]. А еще вспоминал, что однажды она сказала: «Лев такой голодный, что худобой переплюнул индийских старцев…». Много чего вспоминал… Про худобу не преувеличивал, Гумилев до старости был худ, а после лагерей к худобе добавились болезни. Вот свидетельство Лидии Чуковской: «Когда мы были с Анной Андреевной одни, вдруг отворилась дверь и вошел человек с резкими морщинами у глаз и на лбу, с очень определенно очерченным и в то же время дряблым лицом.