Глава 8. За себя, за папу, за маму…

Лев Гумилев говорил о своих арестах: «В 1935-м меня арестовали за себя, в 1938-м – за папу, а в 1949-м – за маму».

На самом деле арестов было не три, а четыре. Арестовали Гумилева в первый раз 10 декабря 1933 года. Но этот арест был случайным. Гумилев, что называется, «подвернулся под руку» в чужой квартире во время ареста хозяина. Он тогда только начинал заниматься переводами с арабского, переводил с подстрочника, поскольку языка не знал, и много консультировался с сотрудником Института востоковедения, маститым востоковедом-арабистом василием Эберманом, который и сам сочинял стихи. «Не успели мы прочитать друг другу по стихотворению, как в комнату вторглась толпа, схватила нас и хозяев квартиры, и всех увезли, – вспоминал Гумилев. – Собственно, я здесь оказался совсем ни при чем. И меня через девять дней выпустили, убедившись в том, что я ничего антисоветского не говорил, ни в какой политической группе не участвовал»[185].

Гумилева выпустили, вернули ему вещи, изъятые при аресте, и на время оставили в покое… Ненадолго оставили, всего на два года. Видимо, Гумилев не упоминал об аресте 1933 года, так как не считал его за «полноценный», если можно так выразиться, арест.

К сожалению, первый арест не научил Гумилева осторожности. Впрочем, в то время осторожность не могла гарантированно уберечь от неприятностей. Многие осторожные люди угодили в лагеря или были расстреляны без всякой вины, по огульному навету. Ну а сына контрреволюционера, расстрелянного за участие в антисоветском заговоре, чаша страданий обойти никак не могла. Сталин сказал, что сын за отца не отвечает, но на самом деле дети отвечали за родителей, родители за детей, братья за сестер, жены за мужей… Если не расстреляют следом за родственником, так арестуют, если не арестуют, так уволят с работы, выгонят из института, вышлют, сгнобят… Сын не отвечал за отца только в том случае, если сам доносил на него. Юный пионер Павлик Морозов, донесший на своего отца, стал не только символом борьбы с кулачеством, но и образцом для подражания. Сколько правды было в его короткой биографии и доносил ли он вообще, достоверно не известно, но подавалось все так, что сознательный пионер донес на своего отца, кулацкого пособника, и был за это убит дедом. Культ Павлика затмил культы героев Гражданской войны, Павлик стал образцом для подражания, и подражатели у него находились во множестве. Разумеется, такой «сознательный» сын не отвечал за отца-антисоветчика, а вот несознательный, такой как Лев Гумилев, просто обязан был ответить.

Гумилев позволял себе неосторожные высказывания в кругу ненадежных людей, не скрывал своей симпатии к дворянству и антипатии к пролетариату, вменялись ему в вину и критические отзывы о Сталине. При большом желании этого хватило бы и на «расстрельное» дело, но «за себя», то есть за свои высказывания, в октябре 1935 года Гумилев тоже был арестован ненадолго. При этом надо учитывать, что 1935 год был в Ленинграде годом массовых репрессий. В ответ на убийство Кирова (точнее – под этим предлогом), начались аресты и выселения лиц с «плохим» социальным происхождением и вообще всех неблагонадежных.

Гумилева арестовали вместе с Николаем Пуниным. Выбили из обоих признательные показания (из всех выбивали, ибо признание обвиняемого ценилось как высшее доказательство его вины, а любого человека можно запытать настолько, чтобы он оговорил и себя, и других), начали «раскручивать» дело. Начальник Управления НКВД по Ленинградской области Заковский обратился к наркому внутренних дел Генриху Ягоде с просьбой о санкции на арест Ахматовой. К счастью, он этой санкции не получил. Не успел получить.

Спасая двоих самых близких ей людей, Ахматова написала Сталину: «Глубокоуважаемый Иосиф Виссарионович, зная ваше внимательное отношение к культурным силам страны и в частности к писателям, я решаюсь обратиться к вам с этим письмом. 23 октября в Ленинграде арестованы Н. К.В. Д. мой муж Николай Николаевич Пунин (проф. Академии художеств) и мой сын Лев Николаевич Гумилев (студент Л. Г. У.). Иосиф Виссарионович, я не знаю, в чем их обвиняют, но даю вам честное слово, что они не фашисты, не шпионы, не участники контрреволюционных обществ. Я живу в СССР с начала Революции, я никогда не хотела покинуть страну, с которой связана разумом и сердцем. Несмотря на то, что стихи мои не печатаются и отзывы критики доставляют мне много горьких минут, я не падала духом; в очень тяжелых моральных и материальных условиях я продолжала работать и уже напечатала одну работу о Пушкине, вторая печатается. В Ленинграде я живу очень уединенно и часто подолгу болею. Арест двух единственно близких мне людей наносит мне такой удар, который я уже не могу перенести. Я прошу вас, Иосиф Виссарионович, вернуть мне мужа и сына, уверенная, что об этом никогда никто не пожалеет»[186].

Достойное сдержанное письмо, никакого раболепия, никакой угодливости. Письмо не отправляли по почте (долго и ненадежно), его помогла передать в комендатуру Кремля писательница Лидия Сейфуллина[187].

Борис Пастернак поддержал Ахматову и тоже написал Сталину: «Помимо той ценности, какую имеет жизнь Ахматовой для нас всех и нашей культуры, она мне еще дорога и как моя собственная, по всему тому, что я о ней знаю. С начала моей литературной судьбы я свидетель ее честного, трудного и безропотного существования. Я прошу вас, Иосиф Виссарионович, помочь Ахматовой и освободить ее мужа и сына, отношение к которым Ахматовой является для меня категорическим залогом их честности»[188].

Письмо Пастернака уже не понадобилось. Прочитав письмо Ахматовой, Сталин наложил на него резолюцию: «т. Ягода. Освободить из-под ареста и Пунина, и Гумилева и сообщить об исполнении. И. Сталин». Гумилева, Пунина и еще троих фигурантов их дела, среди которых были и доносчики, освободили. На сей раз Гумилев провел в неволе 12 дней.

Видимо, с этого самого письма Сталину и родилась у Льва уверенность во всемогуществе матери. Впоследствии он упрекал ее за отсутствие заботы, за то, что она ничего не делает для его освобождения. Его можно понять, если один раз получилось, то почему же не получится в другой раз? Правда, жизнь – это не математическое уравнение, а игра, правила которой бесконечно меняются.

Михаил Ардов, сын Виктора Ардова, писал: «Пребывая в заключении, Гумилев неверно представлял себе тогдашнюю советскую жизнь и, в частности общественное положение Ахматовой. Это усилилось, когда ему стало известно, что она была на Втором съезде советских писателей. Вот цитата из письма от 25 марта 1955 г.: «Будучи делегатом съезда, она могла подойти к члену ЦК и объяснить, что у нее невинно осужденный сын». Лев Николаевич не в силах был понять, что, хотя Ахматову и приглашали на подобные «мероприятия», она оставалась опальным поэтом. Это подтвердилось весной 1954 года на встрече с группой английских студентов. Там ей разъяснили, что постановление ЦК ВКП (б) «О журналах «Звезда» и «Ленинград» остается в силе. Ее товарищ по несчастью Михаил Зощенко этого не понял, пустился в публичные объяснения и жестоко за то поплатился»[189].

Маховик репрессий еще не успел раскрутиться как следует в 1935 году, до 1937-го оставалось еще два года. Показательно уже то, что Гумилева, освобожденного по личному приказанию Сталина, арестовывали повторно, судили и отправляли в лагерь. Те, кому было положено, помнили все. И если уж арестовывали и судили, то, значит, были уверены в том, что грозного окрика сверху больше не последует. Понимала это и Ахматова.

Вот еще несколько мыслей Михаила Ардова по поводу Гумилева из письма к Роману Тименчику, автору книги «Анна Ахматова в 1960-е годы»: «Самое сильное впечатление произвела на меня напечатанная на 303-й странице записка министра государственной безопасности В. С. Абакумова «О необходимости ареста поэтессы Ахматовой», направленная Сталину 14 июля 1950 года. Там содержатся ссылки на показания Н. Н. Пунина и Л.Н Гумилева, где Анна Андреевна обвиняется в «злобной клевете против ВКП (б) и Советского правительства».