В первых числах мая Ахматова получила письмо из Пушкинской комиссии АН СССР, авторитетного подразделения, занимавшегося изучением биографии и творчества великого поэта. Ахматову избрали членом этой комиссии, т. е на государственном уровне признали ее заслуги в пушкиноведении. Уже после Победы, в июне 45-го, Ахматова выступит на торжественном заседании в Пушкинском Доме, посвященном 146-й годовщине со дня рождения поэта.
В июне Ахматова встречалась в Ленинграде с Раневской и подарила Фаине Георгиевне свою фотографию. У Раневской тогда начались кое-какие проблемы со здоровьем. Врачи подозревали злокачественную опухоль. В августе 1945 года Раневская легла в больницу на операцию. К счастью, опухоль оказалась доброкачественной, ее удалили без осложнений, и в сентябре Раневская уже выходила на сцену. Вскоре после операции Раневская продиктовала (писать мешала слабость) кому-то из медсестер письмо Ахматовой: «Спасибо, дорогая, за вашу заботу и внимание и за поздравление, которое пришло на третий день после операции, точно в день моего рождения в понедельник. Несмотря на то, что я нахожусь в лучшей больнице Союза (
Ахматова в ответ отправила Раневской открытку: «Милая Фаина Георгиевна, благодарю вас и всех, кто присылал мне вести о вашем здоровии… Ольга[150] целует вас»[151].
В июле Ленинградское отделение Литфонда выдало Ахматовой единовременное пособие – 2000 рублей. Официальной причиной было названо тяжелое материальное положение поэтессы, но на деле это было нечто вроде премии, поскольку те, кем власти были недовольны, пособий не получали, невзирая на любые обстоятельства, вплоть до нищеты.
Запись от 18 июля в дневнике переводчицы Софьи Островской, познакомившейся с Ахматовой летом 1944 года: «Я с Ахматовой. Часы у нее. Дом писателя. Чем-то недовольна, полупечальна, отчуждена. Много интересного о Пастернаке. Внушает свою мысль, как и всегда, боковыми путями. А мысль простая: не поэт больше, не пишет своего, только переводит, поэмы его – не поэзия… Ох, как умна. Как древняя змея».
О Софье Островской говорили многое, в том числе упоминали и о связи с органами, не все считают ее дневники достоверными[152], но данная запись косвенно подтверждает слова Ахматовой о «пустынной жизни».
Почему фраза из открытки, отправленной Эмме Герштейн, так важна? Потому что она поможет или может помочь объяснить причины, побудившие Анну Ахматову встретиться с британцем Исайей Берлином в ноябре 45-го. «Пустынная жизнь», одиночество, тоска, недовольство этим одиночеством и вдруг – неожиданный интерес человека, Оксфордского профессора, литературоведа и ценителя поэзии, приехавшего оттуда, из-за границы, из другого мира, куда могут выезжать только самые благонадежные, да и то, оставив дома, в заложниках, своих близких. Целыми семьями выезжали считаные единицы, только те, в чьей лояльности советская власть была абсолютно уверена. Тоска, одиночество – и вдруг глоток свежего воздуха. Кто откажется? Кто сможет отказаться? Это же случай из разряда тех, что не повторяются.
В тот год Ахматова часто болела. Об этом поминали многие ее современники. Вот, например, выдержки из дневника художницы Антонины Любимовой[153], автора ряда живописных и графических портретов Ахматовой: «28.VI. 1945. 25.VI была у Анны Андреевны. Она лежала. Вчера, 24.VI, был ее день рождения… 1.VIII 1945. Сегодня была у Анны Андреевны. Опять она лежала, 6 дней была больна и только сегодня первый день чувствует себя ничего, слабость и температура 35,5°»[154].
Ольга Берггольц, отдыхавшая летом 45-го в Эстонии, на живописных берегах озера Вильянди, хотела поехать туда вместе с Ахматовой, но не смогла добиться путевки для нее (путевки тогда не покупались, а выдавались организациями, в частности – местными отделениями Союза писателей, и путевок на всех желающих не хватало). Ардовы звали к себе на дачу, но состояние здоровья не позволило Ахматовой принять их предложение. Будучи человеком деликатным, она не хотела быть в тягость друзьям. Одно дело – здоровый или относительно здоровый гость, и совсем другое – больной человек, требующий повышенного внимания и т. п.
14 ноября 1945 года вернулся демобилизованный Лев Гумилев. По свидетельству Николая Пунина, Ахматова «пришла в страшное возбуждение, бегала по всей квартире и плакала громко»[155]. Своего отношения к возвращению Гумилева Пунин никак не обозначил. Скорее всего, с учетом их отношений, он особой радости от возвращения Гумилева не испытывал.
На следующий день познакомиться с Ахматовой пришел сотрудник британского Министерства иностранных дел, первый секретарь Британского посольства в Москве Исайя Берлин.
Берлина привел к Ахматовой ленинградский критик Владимир Николаевич Орлов. Не называя его имени, Берлин описывает их знакомство как случайное, произошедшее в «Лавке писателей» на Невском проспекте. Рассматривая книги, Берлин разговорился с одним из посетителей, который листал сборник стихов, и узнал, что тот – критик и историк литературы. Разговорились. Поговорили о страшных годах блокады, доставивших ленинградцам столько страданий, перешли на ленинградских писателей… имя Ахматовой, по словам Берлина, первым назвал его собеседник. Берлин пишет, что удивился, узнав, что Ахматова еще жива. Собеседник сказал, что – да, жива, живет неподалеку, в Фонтанном Доме, и предложил познакомить Берлина с ней. Берлин, разумеется, захотел, и знакомство состоялось.
Была ли эта встреча и в самом деле случайной? Рискнул бы Орлов, человек осторожный, своим положением, настолько, чтобы завести беседу в магазине с иностранцем из капиталистической страны, обсуждать блокаду Ленинграда и судьбы опальных поэтов? Вся жизнь Орлова – свидетельство его лояльности и умения дружить с властями, а тут… Напоминаю, что это был 1946 год, когда Англия и США из разряда временных союзников в борьбе с фашизмом снова перешли в разряд врагов, времена борьбы с космополитизмом и тотальной шпиономании, когда любой иностранец воспринимался как шпион. В этом отношении сорок шестой год мало чем отличался от года тридцать седьмого, да и во всех других отношениях тоже. Неспроста же Лев Гумилев связывал свой последний арест с визитами Берлина!
«Фонтанный Дом, бывший дворец Шереметева, великолепное строение в стиле барокко, с воротами тончайшего художественного чугунного литья, которым так знаменит Ленинград, стоял посреди обширного двора, несколько напоминающего четырехугольный двор университета в Оксфорде или Кембридже, – писал Исайя Берлин. – Мы[156] поднялись по неосвещенной лестнице на верхний этаж и оказались в комнате Ахматовой. Комната была обставлена очень скудно, по-видимому, многие вещи пришлось продать во время блокады. Из мебели были лишь небольшой стол, три или четыре кресла, деревянный сундук и диван. Над камином висел рисунок Модильяни. Величественная седая дама с накинутой на плечи белой шалью медленно поднялась, приветствуя нас.
Это величие Анны Андреевны Ахматовой проявлялось в неторопливых жестах, благородной посадке головы, в красивых и слегка строгих чертах, а также в выражении глубокой печали. Я поклонился, что приличествовало ситуации. Мне казалось, что я благодарю королеву за честь быть принятым ею. «Западные читатели, – сказал я, – будут, несомненно, рады узнать, что Ахматова пребывает в добром здравии, поскольку о ней ничего не было слышно многие годы». «Как же, – ответила Анна Андреевна, – ведь недавно появилась статья обо мне в «Dublin Review», а о моих стихах пишется, как мне сказали, диссертация в Болонье»[157].
Берлин и Орлов застали у Ахматовой Антонину Оранжирееву, библиотекаршу, археолога, ученицу второго мужа Ахматовой Вольдемара Шилейко. Ахматова, плохо владевшая разговорным английским, не знала о том, насколько бегло Берлин говорит по-русски (он родился в Риге), поэтому пригласила Оранжирееву в качестве переводчицы.
Едва начавшуюся беседу прервал сын Уинстона Черчилля Рэндолф. Журналисту Рэндолфу срочно нужен был переводчик, потому что тот, который работал с ним, куда-то подевался. Он узнал о том, что Берлин отправился в Фонтанный Дом, и явился туда за ним. Берлину пришлось срочно покинуть Ахматову, но она пригласила его вернуться в девять часов вечера.
Визит Рэндолфа Черчилля на проходную института Арктики и Антарктики, занимавшего почти весь Фонтанный Дом, Берлин считал причиной того, что о его визите к Ахматовой стало известно властям. Надо сказать, что история с Рэндолфом у ряда исследователей вызывает сомнения, не меньшие, чем сомнения по поводу «случайности», «спонтанности» визита Берлина к Ахматовой. А был ли Рэндолф? Впрочем, какая разница… важно то, что в девять вечера Берлин снова пришел к Ахматовой, теперь уже без сопровождающих. У Ахматовой сидела Островская. Антонину Оранжирееву, кстати говоря, так же, как и Софью Островскую, подозревали в сотрудничестве с органами[158]. Не исключено, что информация о визите Берлина к Ахматовой могла поступить от них, а не с проходной Фонтанного Дома.
Понимала ли Ахматова, какими неприятностями могут обернуться для нее встречи с Берлином?
Да, безусловно. Не могла не понимать. Все советские люди понимали, а уж те, кто имел печальный опыт, подобный ахматовскому, и подавно.