Почему же согласилась встретиться? Почему принимала повторно?

Потому что не могла не согласиться, не могла не пригласить. Любопытство, интересный, в своем роде уникальный собеседник… Кроме того, Ахматова остро ощущала свое одиночество и не менее остро нуждалась в поддержке… Сознание того, что о тебе помнят, проявление участия, возможность рассказать о себе, возможность передать привет друзьям за рубежом… Короче говоря, Ахматова испытывала потребность в этой встрече. Не меньшую, чем та, которую испытывал Берлин.

Островская скоро ушла. Ахматова и Берлин остались вдвоем.

Тем для обсуждения было много. Говорили о разных людях – о композиторе Артуре Лурье, с которым Берлин встречался в Америке во время войны, о художнике-мозаисте Борисе Анрепе, с которым Берлин лично не был знаком, а только слышал, о том, что на полу Национальной галереи он выложил портреты знаменитых людей… В свое время Анреп добавит к этим мозаикам и изображение Ахматовой, назовет его «Сострадание»… Ахматова расскажет о друзьях, вспомнит о своих поездках в Париж перед Первой мировой войной, упомянет о дружбе с Амедео Модильяни (Берлин рассказал Ахматовой о нынешней славе Модильяни, чему Ахматова очень удивилась – не ожидала). Поговорят о литературе, затем Ахматова вспомнит о детстве, о первом и втором мужьях (о Пунине не будет сказано ни слова), о Пастернаке, Марине Цветаевой и Михаиле Лозинском. Когда заговорят о Мандельштаме, Ахматова разрыдается…

Тема репрессий тоже будет затронута. По инициативе Ахматовой. «Вы прибыли из нормального человеческого мира» – скажет она Берлину.

Можно было не стесняться – разговор шел наедине, глубокой ночью.

Ахматова прочтет свои новые стихи. «Поэма без героя» – произведение таинственное и пленяющее»[159], – оценит Берлин.

В три часа ночи заглянет познакомиться Гумилев, расскажет Берлину о себе, потом уйдет спать. Беседа наедине продолжится…

«Ахматова заговорила о своем одиночестве и изоляции, – вспоминал Берлин, – как в культурном, так и в личном плане. Ленинград после войны казался ей огромным кладбищем: он походил на лес после пожара, где несколько сохранившихся деревьев лишь усиливали боль утраты. У Ахматовой еще оставались преданные друзья – Лозинский, Жирмунский, Харджиев, Ардовы, Ольга Берггольц, Лидия Чуковская, Эмма Герштейн (она не упомянула Гаршина и Надежду Мандельштам, о которых я тогда ничего не знал). Но она не искала у них поддержки. Морально выжить ей помогало искусство, образы прошлого: пушкинский Петербург, «Дон Жуан» Байрона, Моцарта, Мольера, великая панорама итальянского Возрождения. Она зарабатывала на жизнь переводами… Вновь и вновь она говорила о дореволюционном Петербурге – городе, где она сформировалась, – и о бесконечной темной ночи, под покровом которой с тех пор протекала ее жизнь. Ахматова ни в коей мере не пыталась пробудить жалость к себе, она казалась королевой в изгнании, гордой, несчастной, недосягаемой и блистательной в своем красноречии.

Рассказ о трагедии ее жизни не сравним ни с чем, что я слышал до сих пор, и воспоминание о нем до сих пор живо и больно. Я спросил Ахматову, не собирается ли она написать автобиографический роман, на что та ответила, что сама ее поэзия, в особенности, «Поэма без героя», является таковым…»[160].

На память о встрече Ахматова подарила Берлину свой ташкентский сборник стихов. «Исайю Берлину – память встречи – Анна Ахматова. 16 ноября 1945. Ленинград», – напишет она. Гость ушел около десяти часов утра. Вечером следующего дня он снова пришел и снова просидел всю ночь до семи утра. Третья встреча, состоявшаяся днем позже, была еще короче – она закончилась к четырем часам утра. 20 ноября Берлин уехал в Москву. 5 января 1946-го, оказавшись в Ленинграде по пути в Англию, Исайя Берлин снова пришел к Ахматовой. То была их последняя встреча в сороковые годы.

Ахматова напишет об этих встречах не раз. По свежим впечатлениям:

И через десять лет:

Слова «Но мы с ним такое заслужим, что смутится Двадцатый Век» – прозрачный намек на «холодную войну», обострение отношений между Советским Союзом и капиталистическим Западом. Ахматова верила сама в то, что поводом к этой войне послужила ее встреча с Берлином, и заставила поверить в это других. Но вряд ли так было. Противоречия между социалистическим и капиталистическим миром не сглаживались даже во время Второй мировой войны, а уж после нее они обострились еще сильнее. Встреча литературоведа и поэтессы здесь ни при чем, даже если литературовед одновременно является британским дипломатом, а поэтесса – Анной Ахматовой. Только крайне наивные люди могли надеяться на возможность послевоенной дружбы союзников по антигитлеровской коалиции. Слишком много было различий и трений. Слишком несхожими были интересы. Холодная война, если уж говорить по существу, как началась в двадцатые годы, так и не утихала до девяностых. Прекратилась она только с исчезновением Советского Союза.

На следующий день после январского визита Берлина с потолка вдруг начала осыпаться штукатурка. Гумилев поднялся на чердак, желая узнать в чем дело. Увидел там двоих мужчин, которые разговаривали с ним грубо и властно, совсем не так, как обычно разговаривали рабочие. Нетрудно было догадаться, что на чердаке установили подслушивающую аппаратуру. Впредь никогда Ахматова не станет вести дома каких– либо мало-мальски крамольных разговоров. Если же их попробуют начать друзья, то их остановит многозначительный взгляд поэтессы, направленный к потолку, и прижатый к губам палец. Запретное можно будет высказывать только в записках, сжигаемых сразу же после прочтения.

Маразм? Шпионские игры? Реальность, и ничего более. Суровая реальность бытия.

«Новый, 1946 год встречали радостно, свободно, окрыленные надеждами. Каждый среди своих друзей»[163], – писала в дневнике Ирина Пунина.

Надежд было много…