– Что? – ошарашенно спросил я. – Нет, серьезно? Ты даже никогда не курил траву?

За этим последовало выразительное «нет». Кто бы мог подумать, что Mother of Invention не хотели танцевать с Лири, обмениваться слюной с Кизи или… и все же, если он никогда… НИКОГДА… не занимался любовью с Дон Жуаном, воином яки из племени пейот, то как, блядь, он смог написать Over-Nite Sensation и Weasels Ripped My Flesh? Это был тревожный звонок для парня, чье воображение Алисы Б. Токлас выросло на той же почве, что и обдолбанные трубадуры шестидесятых. Я думал, что он один из нас – потерянных, проклятых, неизлечимо уникальных. Так и было. Просто он не принимал.

Но почему я так ошибался, думая, что Заппа написал такую эйфорическую музыкальную прозу… и что она не была основана на эйфорическом наркотическом веществе? Даже если он никогда не принимал наркотика, он чувствовал любовь. Любовь – это и ЕСТЬ наркотик (я знал это еще до того, как мне об этом сообщил Брайан Ферри). Фрэнк чувствовал боль, тоску и печаль, а это своего рода наркотики. Вообще-то, когда мы боимся до усрачки, наше тело высвобождает эндорфин и адреналин – вы только посмотрите на молекулярную структуру адреналина. Это практически то же самое, что и наркотики.

Для меня это была новая истина. Фрэнк был под кайфом от одной музыки. Это Лао-цзы считал, что комнату определяют не стены, а пространство между стенами? УХ ТЫ! Или это я считаю, что песню определяют не ноты, а пространство между нотами?

В 1975 году, когда вышел альбом Toys in the Attic, мы играли с Dolls в Max’s Kansas City. Я понял, что будет нечто крутое, когда в клубе нас встретили, как Джо Нэймета на суперкубке. В воздухе витало столько волшебства, что Лу Рид стал похож на Гудини. Aerosmith и New York Dolls – брак, заключенный на небесах. Дэвид – это просто я на стероидах и двадцатисантиметровых каблуках. Dolls выступили ПО (просто офигенно!). От Йохансена я перенял экстравагантность и мудрость вперемешку с язвительностью. Но не стоит меня недооценивать… у меня и своего полно. Я никогда не хотел выступать с помадой и высокими каблуками. Хотя, может, каблуки не помешали бы – тогда мои ноги были бы не настолько убиты, потому что на каблуках сложно столько прыгать. Мне нравилось играть с Dolls и их неотъемлемой атмосферой «ух ты». Их фишки и названия песен. Но мне казалось, что на нашем чердаке больше игрушек. Они зрелищно вспыхивали, а мы разводили костер.

Когда ты подросток, мастурбация скорее про скорость и скрытность, а не про наслаждение и момент. Позже мои рассуждения кончились на том, что лучшее в мастурбации – тот факт, что тебе не нужно ничего показывать. Dolls представляли собой гламурный шик. Так можно описать любой дымный вечер в клубе «Макса». Музыкальный социализм: никаких хедлайнеров. В туалете было полно травы, группы выстраивались в линию, и кто первый употребил, тот и шел на сцену. Aerosmith, Dolls и Уэйн Каунти. И да, на каждом столе стоял херов нут. Его использовали скорее как оружие, а не закуску. Уэйн ставил на сцену туалет, потом протягивал туда руку, хватал горсть собачьего корма из миски между ног и растирал его по всему телу, как будто размазывал дерьмо. Тогда мы выступали только ради одного, и все мы играли по одной причине. Мы приходили, чтобы делать все, что хотели. Я называл это: «Veni, vidi, vici, veni redux». Что на латыни означает: «Мы пришли, мы увидели, мы победили – и мы пришли снова».

Я так накидывался, когда тусовался с Dolls. Джонни Сандерс, один из гитаристов, встречался с близняшкой по имени Лиза, и ее сестра, Тереза, была очень милой. Мы с ней встречались достаточно долго, чтобы в итоге пожениться, и у нас родились двое прекрасных детей. Опять же, как двойняшки. Разве не забавно?

У Джонни Сандерса слетали все катушки. Из-за его зависимости он в итоге рисовал на потолках гостиничных ванных комнат граффити из собственной крови. Его подружка рассказывала, как заходила в ванную и видела его инициалы на потолке. Я называю это танцами с дьяволом. Он умер, как и многие члены группы, – они были одержимы саморазрушением. В отличие от Dolls, мы время от времени выплывали наружу. По крайней мере, сначала.

Нам потребовалось еще несколько лет, чтобы выстрелить, но мы никогда не останавливались. Музыка была нашим фитилем, а наркотики – спичкой. Подобно римской свече, из которой вылетали семь пылающих звезд, каждая из которых была для нас альбомом, мы привыкли жить и выживать под космическим влиянием. Наркотики для меня были черной дырой… меня влекло к ней, и я не боялся, что из-за нее окажусь на другой стороне.

Примерно в это время в мою жизнь вошло неземное существо. Впервые я встретил Сиринду Фокс, когда мы с Дэвидом Йохансеном прогуливались по улицам Виллидж. Она была роскошна и гламурна, с белоснежной кожей (с щепоткой Нормы Джин) и белокурыми волосами, как сахарная вата. Дэвид был ее мужем и возлюбленным, но она пожирала меня глазами. И вот я сидел, смотрел на нее и думал: «Что у них за хуйня творится?» Эта ненасытная лиса по имени Сиринда была лучшей подругой жены Джо, Элиссы, и та отлично понимала, что происходит между нами, поэтому пригласила Сиринду на гастроли с группой.

В это время Сиринда играла прелестную Лолиту, а мы тем временем месяцами играли на гастролях в кошки-мышки. Она не подпускала меня к себе. Ты хочешь? Не получишь! Ей нравилась моя репутация рок-звезды.

Пока слава становилась все более хаотичной, нам же приходилось становиться все более организованными. Раньше мы хранили все наше дорогое оборудование в фургоне и оставляли на дороге, что было не очень умно. Спустя какое-то время Рэй нашел для нас здание за сорок тысяч долларов, и мы его купили, чтобы хранить там оборудование и записываться, и в итоге превратили его в наш «Центр управления». Оттуда Рэй вел все дела по мерчандайзингу для фанатов. Он был в Уолтеме, Массачусетс, прямо напротив студии Moe Blacks, и мы называли его «Хранилище». Рэймонд всегда думал наперед, возможно, иногда действительно передом, но все же.

Он устроил в «Хранилище» вечеринку в честь его открытия на Хэллоуин, и пригласил туда всех, кто знал хоть кого-то, а заодно и тех, кого знали те. Мы поставили там платформу, как в Мулен Руж… за столиками стояли француженки в ажурных чулках, беретах и с длинными черными мундштуками, а также свита, в которую входил карлик в костюме скунса, утверждавший, что он Пепе Ле Пью, просто чтобы прогонять незваных гостей. Кабинет Рэя, находившийся наверху, был эпицентром. Только в этой комнате мы снюхали половину Перу.

«Хранилище» было таким огромным, что в нем можно было парковаться, что и делала вся группа. Оно было таким большим, что там помещался тракторный прицеп, который мы там и держали. Мы привезли туда звукозаписывающую установку и там записали Rocks, наш четвертый альбом.

На записи всегда присутствовал мужик из Columbia Records. Он носил белый пиджак и должен был быть кем-то вроде звукаря. Нас заставляли записываться только в его присутствии. Pandora’s Box («Ящик Пандоры») из этого альбома – единственная песня, которую я написал с Джоуи Крамером. Она была вдохновлена домом одного друга в Вудстоке, Нью-Гэмпшир. Через участок протекала река с гигантскими камнями по обе стороны. Местные девушки сверкали там своими бронзовыми обнаженными телами, как засахаренный жемчуг. Мы всегда поздно приходили к воде, зная, что они там будут позировать, как девушки с календарей Варгаса. Теперь вы, наверное, ждете от меня какого-нибудь серьезного эротического откровения, но нет. Вот что я вам скажу – если бы у меня был достаточно длинный удлинитель, я бы записал весь альбом прямо там, и в пылу любви я бы спел все высокие ноты на холмах их Венер.

Тем временем Джоуи бренчал в гараже на гитаре, которую мы нашли в мусорном баке, и начал играть крутой рифф, навеянный соуловыми группами, в которых он играл до Aerosmith. Этот рифф так меня вдохновил, что я написал эти слова…

Я дописал куплет за час. Джоуи, ты крут.

Потом мы начали Nobody’s Fault. Это был один из самых ярких моментов моей творческой карьеры. Если вы внимательно слушали начало, то знаете, что в песне нет вступления. Я предложил Джо включить громкость усилителя на 12, а на самой гитаре выключить. Поскольку песня в ми мажоре, я сказал ему начать с ре, а затем медленно повернуть ручку громкости до упора. Я попросил Брэд играть ля, а потом сделать так же, как Джо. Затем Джо таким же образом сыграл до, а Брэд – соль, Джо сыграл си-бемоль, Брэда сыграл фа, Джо сыграл ля-бемоль, Брэд сыграл ми-бемоль, и потом Джо и Брэд оба сыграли ре. И когда они вместе сыграли это ре, добавляя громкость мизинцами – и подержав его секунду, – тогда вся группа резко начинала играть ми так, будто сам Гитлер вломился в дом. Я обернулся и увидел, что у Джека Дугласа началось внутреннее кровотечение от такого блаженства.

Я стоял посреди комнаты с наушниками (которые мы называли «банками») и однонаправленным микрофоном, мне нравилось петь с ним, пока мы записывались. Казалось, это вызывало внутри каждого такой маленький бунт. Прямо перед тем, как группа начала играть, этот звукарь из Columbia навсегда отметил свое присутствие, открыв дверь прямо посреди этой сладкой тишины. В руке у него был кларнет, который в итоге оказался на обложке Pandora’s Box, но это уже другая история. В Nobody’s Fault по сей день действительно слышно, как открывается дверь, и почему-то этот звук кажется все громче и громче с каждым прослушиванием, – наверное, потому, что теперь ты знаешь, что он там есть. Мы с Джо всегда любили оставлять неожиданные ошибки – это было нашим кредо. Джек тоже их любил.