А я? Я тоже играл в Гудини. Я пропадал в будуаре моего Белы Лугоши, как Борис Карлофф и невеста Франкенштейна. И я не появлялся, пока за мной не приходила злая толпа с вилами и горящими факелами. Только спустя десять лет я понял, что это были Брэд, Том и Джоуи. Текли дни, никто не записывался и даже не играл. Я привык писать риффы, но теперь даже риффы закончились.

Мы пытались написать альбом Draw the Line, который начали в Сенакле, и одновременно кататься по турам. Это заняло полгода и обошлось в полмиллиона долларов. Мы ездили в лондонскую AIR Studios и записывались там, а потом ехали в Германию и давали концерт. Команда всю ночь ехала на запись в какую-нибудь другую студию, а мы появлялись напрочь убитые в предрассветные сонные часы. «Быстрее и подождите», – что-то вроде того.

Все большие черви Большого Яблока[9] выползали, чтобы помочь нам Подвести черту… от Джонни Сандерса до Джона Белуши и Джона Леннона. Однажды ночью в поисках чего-нибудь серьезного мы с Белуши отправились на поиски золота после двенадцатичасовой записи. Мы были так одержимы дурью в тот вечер, что, когда таксист спросил Белуши: «Вам куда?», он ответил просто (и громко): «За кокаином!» Я сел с ним в такси, и водитель такой: «Эй, а ты случайно не…» Белуши был ужасно известен после роли самурая в «Субботним вечером в прямом эфире». Но тогда мы хотели лишь вырезать дорожки этим мечом.

Негатив и драма высосали творчество из мозга моих костей. Я скатился, и Джек это знал. То, что не могут исправить наркотики, может смена обстановки. «Приезжай ко мне домой, и мы вместе закончим альбом». Даже это было сродни чувству, когда тебе вырывают зубы… а у тебя их нет. Когда ты так накидываешься, то вдохновение может быть похоже на прогулку посреди радуги, за которой ты пишешь тексты, о которых даже никогда не думал, и сваливаешь это все на дурь. Но потом наступает день, когда ты начинаешь понимать, что даже радуга теряет краски.

Ты просыпаешься в тупиковом переулке, совершив ужасный грех, выпустив добро и зло, и не можешь выиграть даже с роял-флешем.

Мы были в дороге с незаконченным альбомом. Да, наверное, это я виноват. Итак, я на гастролях с людьми, Которые Мне Даже Не Нравятся (включая меня).

И как кто-то настолько сломленный мог не влюбиться в главную куколку Дэвида Йохансена, Сиринду? Какое прекрасное имя, Сиринда Фокс, и она правда была той еще лисой. После нашей встречи в Виллидж в 1976-м я мучился четыре месяца. Я зализывал раны от группы, наркотиков и бесконечной дороги, и в безнадежном романтическом настроении я позаимствовал пару строк у Хамфри Богарта… «А вы хорошо ладите? Вы правда любите друг друга? Думаешь, ты можешь влюбиться в парня, который не пользуется губной помадой? Если я скажу, что у тебя красивое тело, ты обидишься?» Каким же я был брюзгой. Она посмотрела на меня и покраснела. «Дэвид совсем другой парень. Он &#^^@^) @&%@$!*&, и не только это, еще он #&^#!%^&…» Мой «плюс» был в том, что Сиринда хорошо общалась с Элиссой и Джо. Их триангуляция была похожа на игру в хоккей на песке, но когда Элисса пригласила Сиринду поехать с нами на гастроли, тогда я уже начал свой пусть в «Касабланку». Джо был против, а Элиссе очень нравились поддразнивания Сиринды.

Но она была странной птичкой, эта Сиринда. Девчонка Уорхола… она играла в его фильме «Плохой». В одну минуту она могла быть Мэрилин моей Монро, а в другую – Стервеллой моей Де Виль. А потом из этой любви получилось прекраснейшее чудо, Миа. Мельница слухов перемолола столько муки, что можно было накормить всю планету. Она была на обложке Life, и я любил ее до Смерти. Она работала на Энди, а я постоянно глотал бренди. Она любила преувеличивать, а я любил сидеть на наркоте. Единственное, о чем никто не мог написать – и даже не думал об этом, – что мы были Влюблены.

Я точно это знал, потому что слухи продолжали разгораться из-за того, что мы оба горели. Всякая хрень типа «Я заберу у него все, что только можно» даже не обсуждалась. Сиринда пыталась быть остроумной блондинкой с розовой жвачкой в стиле Лолиты, но она тоже не вчера родилась. Иногда потерянное детство может лишить невинности. К тому времени, когда Сиринде исполнилось двенадцать, на самом деле ей было двадцать пять. Она могла быть неоднозначной, никому не позволяла обводить себя вокруг пальца; резкая, как автомат, и до безумия свирепая. Настолько, что ее называли «Сиринджа»[10]. Она мне рассказывала, что в тринадцать лет ходила по пляжу Лос-Анджелеса с иголками в гетрах и продавала их наркоманам.

И что из этого выходит? Я знаю, что у меня были одержимости… но я не одержим. Но я не одержим. Но я не одержим. Но я не одержим… не уверен, что я обсессивно-компульсивен, но я точно обсессивно-импульсивен. Когда я хотел подкатить к Джоан Джетт во время гастролей с ней, то разделся догола, надел халат, тащил стул от лифта до самого конца коридора и поставил перед ее дверью. Затем снял халат, сел, раскинув ноги, позвонил в дверь и ждал ее. Когда она открыла дверь, ее челюсть свалилась на пол, и я сказал: «Я ненавижу себя за то, что люблю тебя». Она одарила меня взглядом, о котором я мечтал, и ответила этим своим бархатистым рычанием Мэй Уэст: «Я не люблю больше двадцати пяти сантиметров, дорогуша», и захлопнула дверь.

Но если говорить о всех моих всепоглощающих одержимостях, Сиринда стояла на первом месте. «Почему?» – спросите вы. Потому что она была хорошей плохой католичкой. И она играла грязно. Господи боже, думал я, как сильно я этого хочу, но она не позволяла. «Не трогай меня там, Бог видит». Ладно. «Нельзя меня там целовать, я все еще замужем. Бог видит». Ладно. «Можно мне окунуть палец в твою святую воду?» Шлеп! Видимо, нет. Народ, можете не верить, но Бог-то знает, что мы действительно не занимались любовью до тех пор, пока она официально не развелась с Дэвидом. Ожидание оправдалось сполна… и было Божественным. Потому что именно в эту ночь была зачата Миа.

Мы все еще писали Draw the Line, когда в августе 1977-го поехали на гастроли в Германию. Там был «Мадфест», который организовывали Mama Concerts. На фестиваль Jazz Bilzen в Бельгии промоутер явился в караване на лошадях, как кучер в «Дракуле», и шоу сразу же началось. За кулисами подавали жареного поросенка. И если ты хотел плеснуть в кофе сливок, то к твоему столу привязывали козу и говорили: «Дои давай, охотник». Восемьдесят тысяч людей по колено в грязи! Нам пришлось просить пожарную охрану выталкивать наш автобус из болота. Но это еще цветочки – после того как нам пообещали весь мир, нашей команде достались всего лишь кружка пива и холодные колбаски. Один из наших парней забрался в трейлер промоутера и нагадил ему на стол. Оставил ему кое-что на память. Это придало новый смысл названию фестиваля… Святые уГАДники.

И если то были цветочки, то это колбаски – у меня кончилась дурь, и Джо очень кстати сообщил, что у него тоже ничего не осталось. Такое я не раз слышал в нашей группе, и да, все в мире получить нельзя, но вы только подумайте… брат, я толкаю всю твою группу, а ты, блядь, не можешь толкнуть мне немного дури???

Фестиваль «Лорелея» был одним из худших концертов за всю мою жизнь и почти положил конец туру. Там мы впервые познакомились с немецкой аудиторией, которая в данном случае состояла наполовину из американских военных. Мы начали играть в два часа ночи. Это было на берегах Рейна – и погода была по-европейски холодной, темной и сырой. Слово Lorelei происходит от немецкого «речная муза», чье пение заманивало мужчин в смертельные сети – и слово «смертельно» отлично описывает мой голос после двухчасового пения под ледяным дождем. Я тогда начал отхаркивать кровь и чуть не потерял сознание на сцене. О, как бы мне хотелось, чтобы кто-то из команды заменил мне струны, а какая-нибудь фройляйн растирала мне шею. Я потерял голос, и нам пришлось отменить концерт в Швеции и вернуться в Лондон. Все полетело к чертям… без самолета.

Иногда на долгой и извилистой дороге, которая, казалось, длилась целую вечность, мы оказывались в какой-то глуши, в своих комнатах и не в своем уме от бесконечных дней и бессонных ночей, в окружении девушек с дырками в зубах, и мы скучали по всему американскому. И как рок-звезды, какими мы начинали себя считать, мы сами призывали к себе Штаты. Где бы мы ни были, мы посылали самолет из Чехословакии за типичными нью-йоркскими молочными коктейлями, но нас не понимали и привозили совсем не молочные коктейли. Это нечто было похоже на обезьяньи яйца, смоченные в тапиоке, из пока еще не известной страны.

На той стадии нашей карьеры мы заселялись в отели под псевдонимами. Если ты использовал настоящее имя, то еду в номер тебе будут приносить фанаты или в окно залезет какая-нибудь девка размером больше, чем вся твоя семья. Имя Aerosmith не приносило ничего, кроме головной боли и пенициллина. Но что еще можно дать группе, у которой есть все?

Поэтому мы регистрировались под названиями «Шекспировские музыканты», «Рвота», «Метатели» или, мое любимое, «Шесть ног и четыре яйца» (это я украл у Peter, Paul and Mary). Мы приезжали в Holiday Inn, и нам говорили: «Добро пожаловать, “Шекспировские музыканты”!» И мы отвечали что-то вроде: «Благодарю, сир», а потом: «Не соизволите ли вы показать нам наши покои?» (попробуйте сказать это с крэком во рту). Это было вполне очевидно, но, знаете ли, в четыре часа утра все может прокатить.

В дороге я терял не только рассудок – как, например, в Европе я однажды оставил гибралтарский камешек, который спрятал в отеле за занавеской. Я хранил его там на случай, если нас начнут шмонать, ведь тогда никто не сможет на меня ничего повесить. В отеле куча людей. Его мог оставить кто-то с прошлой ночи. Не надо валить все на американца. Во всем виноват какой-то бродячий гибралтарец.

Группа всегда останавливалась в своем любимом коттедже в отеле «Беверли-Хиллз», когда мы были в Лос-Анджелесе. Моим любимым был 12-й коттедж, потому что я знал, что там Мэрилин Монро занималась сладкой любовью с такими, как Артур Миллер, Джо Ди Маджио, президент Кеннеди и, возможно, его младший брат. Я слышал это от одного офицера, который увез доктора в ту печально известную ночь ее кончины. Этот отель был приманкой для голливудских шишек, даже самых никчемных. Конечно, некоторые спокойно спали в неизвестных местах… но не я. В любой вечер «Поло Лаундж» может стать местом заключения сделки с кино, с наркотой или с полицейскими. 12-й коттедж был пристроен к другому номеру, который мы с Джо бронировали как люкс. Узнать, в каком коттедже мы остановились, можно было только по каравану из подносов с шампанским, пятидесятилетним бренди и такой горой икры белуги и севрюги, что смутился бы даже Великий Гэтсби.

В этом месте всегда можно было рассчитывать на странные и экзотические зрелища: например, Майкл Джексон, обедающий со своим шимпанзе Бабблз, или Дэвид Геффен с Шер, прыгающие по мощеной дорожке, как Дороти и Страшила. И вот я, знаменитый рок-н-ролльный певец из Aerosmith, теряю дар речи перед Люсиль Болл, Джони Митчелл и Лорен Бэколл… в одну и ту же ночь, на одной и той же тропинке по дороге в 12-й коттедж.