Барон Б. Э. Нольде информировал российского посланника в Стокгольме К. Н. Гулькевича о парижских настроениях:

Здесь ничего особенно нового. В головах русских происходит напряженная работа, что делать дальше. Несмотря на все внешние признаки, я не ставил бы на большевиков, но приходится ставить на советскую Россию и на разрешение русского вопроса русскими средствами. Я боюсь, что белая Россия, базирующаяся на иностранную помощь, снята историей с очереди.

На сакраментальный русский вопрос «что делать?» Бахметев предлагал нестандартный ответ: он считал необходимым выработать основные положения программы, способной стать платформой национальнодемократического возрождения России. Опираясь на идею народоправства и принцип собственности, программа должна была наметить пути решения аграрного вопроса, сочетать в себе принцип единства страны с децентрализацией; будущую Россию он видел «крестьянско-купеческой». В свете вышесказанного понятно, что менее всего Бахметев был настроен финансировать «военные движения».

Разумеется, Бахметев и Угет от финансирования антибольшевистского движения в России полностью не устранились; по запросам из Парижа или Лондона они переводили немалые суммы. Однако в каждом конкретном случае это был предмет переговоров: российское посольство в Вашингтоне явно сомневалось в адекватности понимания происходящих событий российскими представителями в Европе и в целесообразности продолжения финансирования обреченного Белого дела. Телеграфируя Сазонову в начале марта 1920 года о переводе фон Замену 500 тыс. долл, и послу в Японии Крупенскому 297 тыс. иен (Замену деньги были необходимы для перевозки остатков армии Н. Н. Юденича), Бахметев сообщал:

…опасаюсь, что крупные и повторные ассигнования из здешнего фонда, в котором фактически почти уже нет свободных сумм, могут парализовать возможность подобной работы. Не имея данных о действительной пользе перевозки остатка армии, считаю долгом сообщить вышеизложенные соображения, в освещении которых Вы быть может найдете возможным пересмотреть ассигнование полумиллиона долларов.

Неудивительно, что Угет, как правило, разделявший взгляды своего патрона, дал сдержанный ответ на две идентичные по содержанию телеграммы Бернацкого, полученные 25 февраля и 4 марта 1920 года. «Телеграфируйте, во-первых, точный размер сумм, находящихся Америке, — писал деникинский министр финансов, — во-вторых, окончательную сумму платежей, предстоящих Америке. Переведите приблизительно половину свободных сумм счет Управления финансов „Администрацион финанс“ в Национальный банк Турции в Константинополе. Перевод сделайте в форме открытия депозита [пропуск в тексте] долларов».

Угет подробно информировал Бернацкого обо всех расходах и заключил:

…свободных сумм не имеется. Однако, допуская возможность экономии по некоторым статьям, перевожу [в] Константинополь 200 000 долларов. Если удастся [в] будущем уменьшить наши обязательства, переведу дополнительную сумму.

Сдержанность Угета объяснялась не только общеполитическими соображениями. В начале марта в Нью-Йорк дошли письма, отправленные из Константинополя в самом конце января сотрудником Отдела по снабжению В. С. Ильяшенко, который сопровождал в Новороссийск пароход «Сангамон».

«Сангамон», а также еще несколько направлявшихся в русские порты судов были задержаны в Константинополе «ввиду невозможных условий разгрузки в Новороссийске, производимой до 2-х месяцев (в одном случае — даже женщинами, в другом — с перерывами и уходом в море, в течение нападений „зеленых“ на город), или, как это было с 2-мя шведскими судами, даже и неначинаемой, [потому] что воды для котлов в Новороссийске достать нельзя и что ее будут брать тут, что товары… не вывозятся вглубь страны и лежат на пристани, охраняемой союзниками». «Сангамон» должен был ждать радиораспоряжений американского адмирала с отправившегося в Новороссийск миноносца; радиосообщения были гораздо достовернее информации, которую российские власти в Константинополе получали через курьеров, добиравшихся из России с оказиями на иностранных судах.

«Я пишу на чемодане, — добавлял живописные подробности Ильяшенко, — на чердаке турецкой гостиницы. В Константинополе уже несколько тысяч (если не десятков [тысяч]) беженцев, сегодня в Посольстве размещено 470 человек, — на Принцевых островах (в казармах) 1200 и ожидается еще 40 000, места нет нигде». Бывший представитель Торгового комитета Н. В. Чарыков принял Ильяшенко в пальто — в чулане у керосиновой печки; в такой же обстановке жил и торговый агент А. А. Пиленко, которому были переданы теперь и функции представителя Торгового комитета. «Посольство не отапливается, — продолжал Ильяшенко, — и когда я пришел во время заседания — потухло электричество и заседание шло при спичках. Жалованье Посольству в последний раз пришло с опозданием из Парижа, а Торговый Агент заявил, что он 2 месяца его не получает совсем, просил меня узнать в России, когда его пришлют, и справлялся о возможности устроиться где-нибудь в Америке, а его помощник играет по вечерам на рояле в турецком кинематографе, чтобы чем-нибудь поддержать свою семью».

Никто из российских представителей, включая представителя генерала Деникина генерала В. П. Агапеева, ничего не знал ни о «Сангамоне», ни о деятельности российских учреждений в Америке; исключение составляли секретари посольства, расшифровывавшие телеграммы для передачи их в Таганрог. Ни генерал Агапеев, ни представитель морского ведомства не могли предоставить Ильяшенко достоверных сведений о состоянии Новороссийского порта и о местопребывании министров, «находившихся частью в Новороссийске, частью в Екатеринодаре, а частью в пути между Ставкой, бывшей около ст. Тихорецкой, и этими городами». Агапеев не мог сообщить данных ни о численности армии, ни о возможности охраны грузов в Новороссийске.

Отысканный Ильяшенко в Константинополе представитель деникинского Министерства финансов, прибывший из Новороссийска и ожидавший оказии в Париж, сообщил ему, что видел на пристани американские паровозы, ранее отправленные посольством; что поезда ходят нерегулярно, около 75 % грузов не доходят по назначению вследствие как нападений «зеленых», так и взяточничества.

Американское агентство «Булль и К⁰», отвечавшее за доставку груза, попыталось разгрузить пароход в Константинополе. Не найдя, однако, свободных складов и сочтя стоимость разгрузки чрезмерно высокой, агентство решило разгрузить пароход в Новороссийске при содействии американских военных властей, а на обратном пути загрузиться в Батуме и турецких портах. Опасаясь, что изменение контракта может повлечь за собой убытки для нью-йоркского Русского торгового комитета, и не имея полномочий на подобные действия, Ильяшенко решил остаться в Константинополе, сдав корреспонденцию, которую вез в Россию, в дипмиссию для последующей доставки. Послание Угета и письма Земсоюза он решил оставить при себе, полагая, что они скорее попадут в руки большевиков, нежели дойдут по назначению.

Цитированное выше «официальное», хотя и вполне красноречивое письмо Ильяшенко дополнил личным, в котором писал еще более откровенно:

Развал абсолютный. И сейчас, т. к. это самая острая минута, абсолютно нельзя предугадать, чем он завершится (вероятно, еще большим развалом с обеих сторон, ибо по общему свидетельству очевидцев ни большевизм, ни антибольшевизм не есть уже сила, а уже существует только общее гниение, бегство, тиф и грабеж).. Фикция Добровольческого Правительства, обладающего разрозненной территорией нескольких портов, поддерживается некоторыми его представителями в силу того, что им за что-то еще нужно держаться… Более самостоятельные люди, хотя и занимающие официальные посты, в частной беседе не скрывают, что эпопея Добровольцев кончена. Все ждут «официального» конца с минуты на минуту. В сущности он уже наступил, т. к. ни Особого Совещания, ни армии нет уже, а есть отдельные отряды разных ориентаций и отдельные министры, десятки раз сменявшиеся… Кто остался, неизвестно, потому что сведения запаздывают, а курьеры зачастую не могут найти тех, к кому они посланы, ибо последние ездят в вагонах взад и вперед, ища пристанища…

Ильяшенко передавал, что на пристани в Новороссийске «гниет сколько угодно» танков, артиллерийского снабжения и паровозов. «Туда же, — меланхолично заключал он, — свалят американцы и грузы „Сангамона"». Описывая со слов только что прибывших беженцев ситуацию в России, Ильяшенко рисовал поистине апокалиптическую картину: «На вокзале Новороссийска и Екатеринодара трупы лежат по нескольку дней. От вшей трещит под ногами». В Константинополе «легкая чума, сильная инфлуэнца, невероятная грязь, но это, конечно, пустяки по сравнению с Россией».

Поехать в Россию Ильяшенко, по-видимому, вызвался добровольно, рассчитывая разыскать в Таганроге родных. Узнав, что они отправились в Кисловодск, он не без оснований решил, что вряд ли их разыщет, зато уже не сможет выбраться из России; особенно его пугали рассказы о том, что всех мужчин от 18 до 55 лет, невзирая на наличие каких бы то ни было документов, мобилизуют и отправляют хотя бы на рытье окопов. Даже с учетом того, что Ильяшенко самовольно отказался выполнить возложенное на него поручение и был склонен сгущать краски, нарисованная им картина в целом соответствовала действительности.

Ильяшенко отмечал, что картина, которую он наблюдал в Константинополе, отражала состояние тыла Вооруженных сил Юга России. Ярким образцом коррупции была встреченная им в Константинополе комиссия бывшего Мариупольского земства, направлявшаяся для закупки карандашей и чернил… в Швейцарию! Ильяшенко уверял, что сам видел соответствующие бумаги. Большинство беженцев, прибывших в Константинополь, были обречены на нищету. По наблюдениям Ильяшенко, жизнь в Константинополе была в два раза дороже, чем в США, а за 1200–1400 «донских» рублей, основной валюты беженцев, давали всего один доллар.

Ранней весной 1920 года ожидаемое свершилось. 26–28 марта разразилась Новороссийская катастрофа деникинской армии, остатки которой были эвакуированы отчасти в Крым, отчасти за границу. Правда, эвакуироваться успели далеко не все, и в руки красных попали около 22 тысяч пленных.