Корчной тоже не давал спуску противнику: «Спасский получил разрешение на выезд из страны “случайно” ровно через месяц после моего бегства из Советского Союза. И кто знает, какие обязательства ему пришлось взять на себя в обмен на выездную визу… И почему это в зале было полно сомнительных личностей, по виду которых нетрудно было догадаться, из какой страны они прибыли, а к концу матча в Белград прилетел сам Ивонин, зампред Спорткомитета?»
А вот как описывает канадский гроссмейстер Кевин Спраггетт свой разговор со Спасским, когда однажды речь у них зашла о Корчном:
«Борис начал перечислять многие качества Виктора: “У него имеется инстинкт убийцы (никого нельзя даже сравнить с этим “даром” Корчного), он обладает феноменальной способностью к работе за доской, равно как и при подготовке к турнирам, у него железные нервы – даже когда на часах остаются считанные секунды, он превосходно считает варианты (может быть, только Фишер превосходил его в этом искусстве), он защищается, как никто другой, он превосходно чувствует, когда надо перейти к контратаке, у него безупречная техника, даже лучше чем у Капабланки, невероятная способность к концентрации, он прекрасно ведет стратегическую линию, обладает исключительно острым тактическим зрением, он очень тонкий психолог, у него нечеловеческая воля к победе (и здесь с ним может сравниться только Фишер), невероятная энергия и самодисциплина”. Наконец Борис остановился и посмотрел на меня, ожидая вопроса, который я не мог не задать, – продолжает Спраггетт. – И я задал этот вопрос: “Но, Борис, почему же он так и не стал чемпионом мира?..” – “У него нет шахматного таланта!” И Спасский разразился хохотом».
Но, несмотря на продолжающиеся взаимные уколы, они встречались на Олимпиадах (Спасский представлял Францию), в турнирах, а после перестройки стали регулярно наведываться в Россию и даже сыграли пару матчей. На одном из них (Петербург 1999) присутствовал и автор этих строк. Свидетельствую: обоих бывших ленинградцев встречали с одинаковой благожелательностью и аплодисменты звучали тоже для обоих.
В 2005 году они сыграли две партии в Майнце на восьмидесятилетнем юбилее Вольфганга Унцикера. Атмосфера на празднике была дружеская, но когда в шахматы играл Корчной, о гроссмейстерских ничьих не могло быть и речи. Результативными оказались обе партии: одну выиграл Виктор, другую – Борис. Вернее, Корчной во 2-й партии просто вынудил соперника играть на победу. Когда он сдался, Спасский, пожимая ему руку, сказал: «Извини».
– За что он извинялся, не пойму, – удивлялся Корчной. – Это же шахматы! Он играл хорошо, я – плохо, так что же он извиняется…
Подумал тогда еще – прямо о нем сказано: «И ныне, гордые, составить два правила велели впредь: раз – победителей не славить, два – побежденных не жалеть». До самого конца он не делал снисхождения ни для кого и не хотел, чтобы его жалели за шахматной доской, да и в жизни.
После того «ностальгического» матча в Питере говорил: «В общем-то мы со Спасским – не очень молодые люди. Если говорить об отсутствии игровой практики, у меня, к сожалению, какие-то противники странные: я играю то с молодыми женщинами, то с очень старыми людьми моего возраста. Поэтому не только у него, но и у меня тоже сказывается отсутствие практики. То есть играю я много, но обычно с не очень сильными партнерами, которые понимают игру гораздо хуже, чем Спасский. Но я продолжаю работать над шахматами, а Спасский вспоминает свои дебюты пятидесятилетней давности. Но за полвека там кое-что изменилось, а он этого не знает и продолжает играть…»
«Виктор Львович у нас еще не наигрался», – в свою очередь, не без сарказма замечал Спасский, когда на каком-то турнире, давно закончив собственную партию вничью, наблюдал за попытками старого соперника реализовать маленькое преимущество в окончании. Уверен, если бы Корчной услышал его слова, мог бы подтвердить без всякой иронии – да, не наигрался!
Как-то Виктор позвонил мне и начал рассуждать о последнем интервью Спасского, где Борис называл себя «благородным антисемитом» и обосновывал свою позицию. Но хотя Корчной жестко проходился по националистическим и монархическим высказываниям коллеги, при встречах они здоровались и мирно беседовали.
Объяснял: «Вот у меня спрашивают – что же ты тогда с ним общаешься? Люди, с которыми я был раньше, умерли. Мне не с кем разговаривать. Вот, например, стою я на сцене на закрытии турнира “Аэрофлот” в Москве, так с кем же мне там разговаривать? Вот я и говорю со Спасским. А со стороны получается, что мы даже друзья… А так… Он совсем не изменился. Между восемнадцатилетним Петросяном или молодым Карповым и ими самими позднего периода – дистанция огромного размера. Другое – Спасский. Каким он был, таким и остался. Во всем. А его подражательские способности – от того, что он словами не может выразить всего, что хотел бы. Спасский – великий актер и мастер дурачить других».
Или в другой раз: «Сразу после того как Спасский проиграл второй матч Фишеру в 1992-м, встретил его на турнире по быстрым шахматам в Испании. Начал ему что-то говорить о Фишере, о его поведении, причудах. Так Спасский, всё выслушав, сказал только одну фразу: “А Фишер-то – прав”, положив конец всяким дискуссиям. А в последнее время Борис Васильевич нашел новую формулировку: “Я вынужден был уступить своему таланту и стал чемпионом мира”. Звучит красиво, конечно, но уж больно претенциозно…»
Кто решился бы рассудить двух выдающихся шахматистов? Кто смог бы взять на себя такую смелость? И разве можно оценивать их отношения категориями «прав» или «виноват»? Они знали друг друга семьдесят лет и в самом конце напоминали старых любовников, переживших всё – и страсть, и отчуждение, и ненависть. И помнивших только, что когда-то их что-то связывало.
Но как бы ни отличались они друг от друга, в чем-то были и очень схожи. Под влиянием сиюминутного каприза могли наотрез отказать в интервью, но если, задев нужные струны, удавалось их разговорить, могли часами откровенничать с тем же журналистом. Рассказывая о своей жизни, оба не чурались мифологизации прошлого, и порой можно было прочесть их различные толкования одних и тех же событий: всё зависело не только от их настроения, но и от взглядов в настоящий момент.
Сыграв между собой больше семидесяти партий (легкий перевес у Корчного), они побеждали друг друга и в финальных претендентских матчах, открывавших путь к матчу за корону. Спасский – в 1968 году, выйдя на Петросяна, Корчной – в начале 1978-го, выйдя на Карпова. Спасский стал чемпионом мира, а Корчному, хотя он и был в шаге от высшего титула, сделать это так и не удалось.
Корчному было сорок пять, когда он покинул Советский Союз, Спасскому – почти сорок. Хотя эмиграция Спасского являлась более мягкой – сохраняя советский паспорт, он время от времени приезжал на родину, – легче ему не было. Один прожил на Западе сорок лет, другой – тридцать шесть. Сегодня понятие «эмиграция из России» коренным образом изменилось: в любой момент можно вернуться обратно, да и возникшие средства коммуникации сделали этот процесс много-много мягче.
Когда эмигрантами стали они, любой отъезд из Советского Союза (тем более на Запад) являлся сам по себе подозрительным и носил характер если не предательства, как в случае с Корчным, то чего-то предосудительного.
В 2010 году на вопрос, где он чувствует себя дома, Спасский ответил: «Во Франции. Это – добрая мачеха. Россия – больная мама». А вернувшись к «больной маме», заявил: «Переезд из Москвы в Париж дал мне возможность участвовать во всех международных турнирах. Это была единственная причина, по которой я поменял место жительства».
Так ли это на самом деле, лучше всех знает он сам, ведь бывавшие в доме Спасских в Медоне, включая и автора этих строк, видели обстановку радушия и согласия в семье. Да и Борис не раз и прилюдно говорил с любовью о Марине, отмечая, что хранительнице очага и матери Бориса-младшего, которым откровенно гордился, он обязан всем, и многократно возглашал осанну Франции, ее образу жизни, обычаям, кухне, всему.
Корчной с первого дня говорил, что остался на Западе только для того, чтобы беспрепятственно продолжать свою карьеру. Но, хотя и он за эти четыре десятка лет перенял многие привычки и манеры человека Запада, сам находился там как бы в чужеродном социуме.