А какой социум не был ему чужд? Из Советского Союза он бежал, Голландия, шедшая, как ему думалось, на поводу у Советов, тоже не показалась. В Германии, где Корчной жил полгода, он судился с хозяином клуба, за который играл, из его книги выбрасывали целые куски, не нравившиеся немецкому издателю. Ритм и образ жизни в Соединенных Штатах ему тоже не пришелся по душе, на турниры в Израиль он приезжал с удовольствием, но ничего общего у него с этой страной не было, о Восточной Европе и говорить нечего. Швейцария – вроде бы и неплоха, но уж больно нейтральна, а он не мог, не хотел быть нейтральным!
Перемена географии для одних – подарок судьбы, для других – личная обида, для третьих – трагедия, для четвертых – вызов, но для всех – тяжелая задача осуществления себя заново. У них – не получилось, даже если в профессиональном смысле эмиграцию обоих следует считать удавшейся (для Корчного – более чем). Что ж, о том, что «небо, не душу меняют те, кто за море бегут», знал еще Овидий, и так ли уж много изменилось в человеческой душе за последние две тысячи лет?
Языковые проблемы, культурные традиции, накопленный опыт и, не в последнюю очередь, советская ментальность, которую человек вывозил вместе с собой, не могли исчезнуть одномоментно и бесследно ни у кого из покинувших тогда огромную империю. Не исчезли и у них.
Будучи пересаженными на другую почву, они должны были играть роль самих себя с поправками на нравы и обычаи нового социума. Одному это удавалось лучше, другому хуже, но оба оказались не очень адаптивны, чтобы не сказать – совсем не адаптивны.
Их творчество, их замечательные партии навсегда остались в истории игры. Но и не только. Неординарные биографии на фоне удивительного, прекратившего свое существование государства, где им выпало родиться и прожить бо́льшую часть жизни, затем не получившееся врастание в другую шкалу ценностей, в другой менталитет, в другой мир, сами по себе являются примерами изломанных человеческих судеб на фоне драматических событий конца ушедшего столетия.
Играть! Играть!
Последние годы каждый февраль его привозили на традиционные цюрихские турниры. Следил за партиями по электронной доске и полностью погружался в привычный мир. Почти оглохший, он не контролировал амплитуду голоса и вслух реагировал на ходы: его охи и ахи слышал весь зал. Очевидно: встреча с шахматами была для него праздником, хотя по-настоящему ему хотелось только одного – играть, играть самому.
Январь 2014 года. Открытие турнира. Виктор в инвалидной коляске, Петра рядом. Я сижу за ними. Раньше при разговоре он ловко разворачивался к собеседнику здоровым ухом и слегка склонялся к нему, но в конце, крайне редко надевая слуховой аппарат, не делал и этого. Следил, как и все плохослышащие, за губами говорящего или просто кивал головой, даже не пытаясь понять сказанного.
Оборачивается: «Говорят, что после нормального турнира будет рапид. Можно ли мне там сыграть?» Петра: «Виктор – это же только для участников!» Он (разочарованно): «А-а-а…». Несколько часов спустя они вернулись в Волен. Позвонил через пару дней, трубку сняла Петра. Спросил, следит ли он за турниром. Петра: «Не только не следит, но даже не интересуется. Хочет только одного: играть».
Доктор Кристиан Исслер, президент Цюрихского шахматного клуба, рассказывает: «Рвался играть в рождественском турнире, с трудом отговорили. Дело даже не в том, что там две партии в день, он бы и одной не выдержал. Фактически ведь он перенес два инсульта: один – в Испании, когда упал в ванной, другой – в Швейцарии. Нет не микро, в Испании тоже был настоящий инсульт. Не приведи Господь, с каждым может такое случиться, но смотреть на него сейчас и сравнивать с тем Виктором, которого мы знали… Для него ведь всегда были важны только шахматы, не разговоры о шахматах, хотя и они тоже, но сами шахматы! Может, у иного была бы еще семья, книги, политика, другие интересы, но у него – лишь единственное: шахматы, сам процесс игры. И просил он лишь об одном – играть, играть! Играл он неважно, наш матч из пяти партий обычно кончался вничью, а я ведь далеко, далеко не мастер. Да и с остальными членами клуба, приезжавшими в Волен, было примерно то же самое. Хотя его официальный рейтинг был 2499, играл он много, много слабее…»
Время от времени к нему приезжал житель Цюриха Сергей Перман, шахматист-любитель. Сергей вспоминает, что проводили они за доской часов по пять-шесть кряду, и Корчной всегда играл жадно и с удовольствием. Когда приходила пора прощаться, маэстро говорил: «Давайте еще две последние». Потом: «Еще две!» Потом: «Ну, еще одну – самую последнюю!» Уровень его игры упал еще ниже, он понимал всё сам, переживал и огорчался от этого безумно.
А в разговорах со мной продолжал жаловаться на врачей, которые не могут подобрать правильные медикаменты: неужели они не понимают, что он больше не может играть в шахматы! Да еще функционеры швейцарской федерации плетут против него интриги, сознательно не желая допускать в турниры.
Когда, пропустив мимо ушей последнее замечание, я заметил, что иногда важно не столь вылечиться, сколь научиться жить с собственными недугами, он ничего не ответил, а через минуту снова жаловался на врачей, которые не хотят поставить его на ноги:
– Меня швейцарский врач оперировал три месяца назад, так вот – он отчего-то захотел, чтобы я не возвращался в шахматы…
– Почему?!
– С тех пор три месяца прошло, и мне делают перевязки каждый день. Каждый день! Это как прикажете понимать? К тому же, знаете, какая напасть на меня нашла? Я всё ожидаю каких-то страшных болезней, а с моим мозгом что-то странное происходит: давеча слово по-русски забыл. Прямо кошмар. Помню по-английски – флексибел, по-немецки – флексибел, а как по-русски – убей бог, вспомнить не могу, пришлось даже в словарь лезть…
Август 2014 года. Речь стала еще неразборчивее, понять очень трудно. Он сразу взял быка за рога:
– У меня к вам два вопроса. Первый: кто сбил голландский самолет?
– Ну, это вопрос легкий… Да вы и сами знаете ответ на него. А второй?
– Кхе-х-кх… А второй – в последнем номере