В погоне за семейным счастьем

Перед самой поездкой в Ясную Поляну 24 мая 1856 года Лев Николаевич отметил в дневнике: «Четыре чувства с необыкновенной силой овладели мной: любовь, тоска, раскаяние (однако, приятное), желание жениться. С некоторого времени я серьезно думаю о браке, и на всех барышень, которых вижу, смотрю невольно с точки зрения брака».

Первые дни после приезда в Ясную Поляну Лев Толстой наслаждался этими с детства полюбившимися краями. Правда, постепенно нарастало и тяготение к общению с прекрасным полом. Но до поиска второй половины, казалось, еще очень и очень далеко. И вдруг в дневнике появилась запись о том, что в соседнее имение Судаково приехала Валерия Арсеньева, которой исполнилось двадцать лет.

Лев Николаевич уже был некоторым образом привязан к имению Арсеньевых Судакову, поскольку дал согласие стать опекуном младшего сына умершего дворянина Владимира Арсеньева, соседа по Ясной Поляне. Он был младшим братом Валерии и ее сестер, обитательниц доставшегося им по наследству имения.

Вскоре произошла встреча, ведь Толстой приезжал туда часто именно по опекунскому своему долгу. В дневнике появляется запись от 15 июня 1856 года: «Шлялись с Дьяковым. Много советовал мне дельного об устройстве флигеля, а, главное, советовал жениться на Валерии. Слушая его, мне кажется, тоже, что это лучшее, что я могу сделать».

Вот так, сразу, едва ли ни с первого взгляда он обратил внимание на девушку, и дневник стал запечатлевать его мысли, слишком разные – то желание жениться, то сомнения…

Еще в 1852 году, находясь на Кавказе, Лев Николаевич писал Татьяне Александровне Ергольской из Моздока: «Дорогая тетенька! Вот какие мысли пришли мне в голову. Постараюсь их вам передать, потому что я думал о вас. Я нахожу, что во мне произошла большая нравственная перемена; это бывало со мной уже столько раз. Впрочем, думаю, что так бывает и со всеми. Чем дольше живешь, тем больше меняешься. Вы имеете опыт, скажите мне, разве я не прав? Я думаю, что недостатки и качества – основные свойства личности – остаются те же, но взгляды на жизнь и на счастье должны меняться с годами. Год тому назад я находил счастье в удовольствии, в движении; теперь, напротив, я желаю покоя как физического, так и нравственного. И ежели я представляю себе состояние покоя, без скуки, с тихими радостями любви и дружбы – это для меня верх счастья! Впрочем, после утомления и познаешь прелесть покоя, а радость любви после лишения ее. С некоторых пор я испытал и то и другое, и потому так стремлюсь к иному. Между тем нужно еще лишить себя этого. Надолго ли, Бог знает. Не знаю сам, почему, но чувствую, что должен. Религия и жизненный опыт, как бы короток он ни был, внушили мне, что жизнь – испытание. Для меня же она больше испытания, она искупление моих проступков.

Моя мысль, непродуманное мое решение ехать на Кавказ было мне внушено свыше. Мной руководила рука Божья – и я горячо благодарю Его, – я чувствую, что здесь я стал лучше (этого мало, так я был плох); я твердо уверен, что что бы здесь ни случилось со мной, все мне на благо, потому что на то воля божья. Может быть, это и дерзостная мысль, но таково мое убеждение. И потому я переношу и утомления, и лишения, о которых я упоминал (разумеется, не физические, их и не может быть для 23 – х летнего здорового малого), не чувствуя их, переношу как бы с радостью, думая о том счастье, которое меня ожидает. И вот как я его себе представляю. Пройдут годы, и вот я уже не молодой, но и не старый в Ясном – дела мои в порядке, нет ни волнений, ни неприятностей, вы все еще живете в Ясном. Вы немного постарели, но все еще свежая и здоровая. Жизнь идет по-прежнему; я занимаюсь по утрам, но почти весь день мы вместе; после обеда, вечером я читаю вслух то, что вам не скучно слушать; потом начинается беседа. […]

Ежели бы меня сделали русским императором, ежели бы мне предложили Перу, словом, ежели бы явилась волшебница с заколдованной палочкой и спросила меня, чего я желаю, положа руку на сердце, по совести, я сказал бы: только одного, чтобы осуществилась эта моя мечта. Я знаю, вы не любите загадывать, но что ж в этом дурного, и это мне так приятно! Но мне кажется, что я эгоистичен и мало предоставил вам доли в общем счастье. Боюсь, что прошедшие горести, оставившие чувствительные следы в вашем сердце, не дадут насладиться вам этим будущим, которое составило бы мое счастье. Дорогая тетенька, скажите, вы были бы счастливы? Все это, может быть, сбудется, а какая чудесная вещь надежда. Опять я плачу. Почему это я плачу, когда думаю о вас? Это слезы счастья, я счастлив тем, что умею вас любить. И какие бы несчастья меня ни постигли, покуда вы живы, несчастлив беспросветно я не буду. Помните наше прощание у Иверской, когда мы уезжали в Казань. В минуту расставания я вдруг понял, как по вдохновению, что вы для нас значите, и, по-ребячески, слезами и несколькими отрывочными словами, я сумел вам передать то, что я чувствовал. Я любил вас всегда, но то, что я испытал у Иверской, и теперешнее мое чувство к вам – гораздо сильнее и более возвышенно, чем то, что было прежде.

Я вам сознаюсь в том, чего мне очень стыдно, что я должен очистить свою совесть перед вами. Случалось, раньше, что, читая ваши письма, когда вы говорили о вашей привязанности к нам, мне казалось, что вы преувеличиваете, и только теперь, перечитывая их, я понимаю вас – вашу безграничную любовь и вашу возвышенную душу. Я уверен, что всякий, кроме вас, кто бы ни прочел сегодняшнее мое письмо и предыдущее, упрекнул бы меня в том же, но от вас этого упрека я не боюсь; вы меня слишком хорошо знаете, знаете, что, может быть, единственное достоинство – это то, что я умею сильно чувствовать. Этому свойству я обязан самыми счастливыми минутами своей жизни. Во всяком случае, это последнее письмо, в котором я позволил себе выражать такие экзальтированные чувства, экзальтированные для равнодушных, а вы сумеете их оценить. Прощайте, дорогая тетенька, через несколько дней я думаю увидать Николеньку, и тогда я вам напишу».

Дневник изобилует краткими записями. Он изучает Валерию, оценивает ее поведение, ее внешность, ее интересы:

«16 июня. – Валерия мила.

18 июня. – Валерия болтала про наряды и коронацию. Фривольность есть у нее, кажется, не преходящая, но постоянная страсть. Приезд мой с Дьяковым был неловок, как будто обещал им что-то».

Начинали смотреть уже как на жениха. Ну а как же иначе? Молодой человек ездит в дом, где девицы на выданье. Правда, родителей нет – он же и опекун их, то есть человек, ответственный за этих самых барышень. Он и сам не понимает, что влечет в этот дом.

Супруга Льва Толстого, от которой он не скрывал своих минувших увлечений, на основании писем сделала вывод: «Перечитывала его письма к В.А. Еще молодо было, любил не ее, а любовь и жизнь семейную. А как хорошо узнаю я его везде, его правила, его чудное стремление ко всему, что хорошо, что добро. Ужасно он милый человек. И, прочтя его письма, я как-то не ревновала, точно это был не он и никак не В., а женщина, которую он должен был любить, скорее я, чем В. Перенеслась я в их мир. Она хорошенькая, пустая в сущности, и милая только молодостью, конечно, в нравственном смысле, а он все тот же, как и теперь, без любви к В., а с любовью к любви и добру. Ясно стало мне и Судаково…»

В романе «Семейное счастие» Лев Толстой попытался представить себе, что в те дни испытывала сама Валерия, и он пошел на, казалось бы, обычный авторский прием – повествование от первого лица, – лишь с той разницей, что повествование он вел от героини Маши, прототипом которой и стала Валерия. В романе – иногда роман этот именуют повестью – сообщается, что в марте приехал опекун. Это уже явное указание на ситуацию, связанную с самим Львом Николаевичем. Он начинает с реакции домочадцев главной героини: