25 июля – снова рассказ о визите в Судаково: «[…] После обеда поехал с Натальей Петровной к Валерии. В первый раз застал ее без платьев, как говорит Сережа. Она в 10 раз лучше – главное, естественна. Закладывала волосы за уши, поняв, что это мне нравится. Сердилась на меня [?]. Кажется, она деятельно любящая натура. Провел вечер счастливо».
Некоторые авторы прочитали «застал ее без платьев» дословно и по этому поводу выстроили даже весьма откровенные предположения. Но повесть «Семейное счастье» вполне объясняет эту фразу:
«В конце мая Сергей Михайлыч, как и обещал, вернулся из своей поездки.
В первый раз он приехал вечером, когда мы совсем не ожидали его. Мы сидели на террасе и собирались пить чай. […] У нас на террасе, на белой скатерти, блестел и кипел светловычищенный самовар, стояли сливки, крендельки, печенья. […]. На мне была холстинковая блуза с открытыми рукавами, и голова была повязана платком по мокрым волосам. Катя первая, еще через окно, увидала его.
– А! Сергей Михайлыч! – проговорила она. – А мы только что про вас говорили.
Я встала и хотела уйти, чтобы переодеться, но он застал меня в то время, как я была уже в дверях.
– Ну, что за церемонии в деревне, – сказал он, глядя на мою голову в платке и улыбаясь, – ведь вам не совестно Григория, а я, право, для вас Григорий. – Но именно теперь мне показалось, что он смотрит на меня совсем не так, как мог смотреть Григорий, и мне стало неловко.
– Я сейчас приду, – сказала я, уходя от него.
– Чем же это дурно? – прокричал он мне вслед. – Точно молодайка крестьянская.
“Как он странно посмотрел на меня, – думала я, торопливо переодеваясь наверху. – Ну, слава богу, что он приехал, веселей будет!” И, посмотревшись в зеркало, весело сбежала вниз по лестнице и, не скрывая того, что торопилась, запыхавшись вошла на террасу. Он сидел за столом и рассказывал Кате про наши дела. Взглянув на меня, он улыбнулся и продолжал говорить…».
28 июля: «[…] поехал к Арсеньевым, которые звали. Странно, что Валерия начинает мне нравиться, как женщина, тогда как прежде, как женщина именно, она была мне отвратительна. Но и то не всегда, а когда я настроюсь. Вчера я в первый раз заметил ее bras (плечи), которые прежде мне были отвратительны».
А ведь очень важно, чтобы нравилось все… И, конечно, плечи, и руки. Но тут не складывалось. А все же полностью отказаться от ухаживаний пока не готов.
30 июля – новый поворот во время визита в Судаково: «… Валерию и Mlle Vergani застал в слезах, письмо от Ольги, будто выходит замуж». Вполне понятно, почему в слезах. Жених вроде как ездит, а замуж не зовет. Толстой вполне понял это. И отношение к событию таковому выразил иными несколько словами: «Валерия совсем в неглиже. Не понравилась очень. И говорила глупо, что Дэвид Копперфильд много перенес несчастий и т. п. Дома… с тетенькой Полиной мы сердиты друг на друга. Я спорил о слабости женщин…». Вот ведь и в оценке литературы несходство понятий. Да ведь Валерия, как увидим дальше, не слишком дружна с книгой…
31 июля события были связаны с замужеством Ольги. Из разговоров в тот день единственный вывод: «Валерия, кажется, просто глупа…». Глупой она представлялась Толстому и на следующий день. Тем не менее 9 августа он снова проявил интерес, когда Арсеньевы приехали к нему в гости, но и тут вывод для барышни неутешительный: «Валерия была в конфузном состоянии духа и жестоко аффектирована, и глупа» и далее: «Валерия возбуждала во мне все одно чувство любознательности и признательности».
Наконец, Валерия заговорила на темы брака. Что она говорила, не указано в дневнике. Но вывод противоположный прежним: «…она не глупа и необыкновенно добра».
Не указан разговор в дневнике, но зато раскрыт довольно подробно в «Семейном счастье»:
«– Что вы не женитесь? – сказала Катя. – Вы бы отличный муж были.
– Оттого, что я люблю сидеть, – засмеялся он. – Нет, Катерина Карловна, нам с вами уж не жениться. На меня уж давно все перестали смотреть, как на человека, которого женить можно. А я сам и подавно, и с тех пор мне так хорошо стало, право.
Мне показалось, что он как-то неестественно-увлекательно говорит это.
– Вот хорошо! Тридцать шесть лет, уж и отжил, – сказала Катя».