«– Ну слава богу! – сказала мне раз Катя (сестра главной героини. – Н.Ш.), когда я как тень, без дела, без мысли, без желаний, ходила из угла в угол, – Сергей Михайлыч приехал, присылал спросить о нас и хотел быть к обеду. Ты встряхнись, моя Машечка, – прибавила она, – а то что он о тебе подумает? Он так вас любил всех».

Повествование в «Семейном счастии» ведется от главной героини, прототипом которой является Валерия Арсеньева. Она рассказывает:

«Сергей Михайлыч был близкий сосед наш и друг покойного отца, хотя и гораздо моложе его. Кроме того, что его приезд изменял наши планы и давал возможность уехать из деревни, я с детства привыкла любить и уважать его, и Катя, советуя мне встряхнуться, угадала, что изо всех знакомых мне бы больнее всего было перед Сергеем Михайлычем показаться в невыгодном свете. Кроме того, что я, как и все в доме, начиная от Кати и Сони, его крестницы, до последнего кучера, любили его по привычке, он для меня имел особое значение по одному слову, сказанному при мне мамашей. Она сказала, что такого мужа желала бы для меня. Тогда мне это показалось удивительно и даже неприятно; герой мой был совсем другой. Герой мой был тонкий, сухощавый, бледный и печальный. Сергей же Михайлыч был человек уже немолодой, высокий, плотный и, как мне казалось, всегда веселый; но, несмотря на то, эти слова мамаши запали мне в воображение, и еще шесть лет тому назад, когда мне было одиннадцать лет, и он говорил мне ты, играл со мной и прозвал меня девочка-фиалка, я не без страха иногда спрашивала себя, что я буду делать, ежели он вдруг захочет жениться на мне?»

Да и портрет Сергея Михайловича явно списан Толстым с самого себя. Дается он от имени Маши: «Я шесть лет не видела его. Он много переменился; постарел, почернел и оброс бакенбардами, что очень не шло к нему; но те же были простые приемы, открытое, честное, с крупными чертами лицо, умные блестящие глаза и ласковая, как будто детская улыбка».

Характер Сергею Михайловичу Толстой тоже дарит свой: «Через пять минут он перестал быть гостем, а сделался своим человеком для всех нас, даже для людей, которые, видно было по их услужливости, особенно радовались его приезду.

Он вел себя совсем не так, как соседи, приезжавшие после кончины матушки и считавшие нужным молчать и плакать, сидя у нас; он, напротив, был разговорчив, весел и ни слова не говорил о матушке, так что сначала это равнодушие мне показалось странно и даже неприлично со стороны такого близкого человека. Но потом я поняла, что это было не равнодушие, а искренность, и была благодарна за нее».

Получается, что роман с Валерией Арсеньевой написан как бы с двух сторон: с мужской – со стороны самого Льва Николаевича в дневнике, с очень большими подробностями, и с женской – со стороны Валерии, уже художественно, хотя почти каждая фраза дышит документальностью.

Текст произведения во многом перекликается с дневниковыми записями. 21 июня Толстой снова пишет об Арсеньевых: «Вечером приехали Арсеньевы. Я с ней мало говорил, тем более она на меня подействовала». Толстой фиксирует все события и показывает колебания своих мыслей. Вот ведь, и пора пришла жениться, и невеста хороша собой, к тому же дочь давних знакомых, вот так, внезапно покинувших этот мир. Но женитьба – дело нешуточное. Он уже в молодые годы понял это, хотя и не доводилось ему еще оказаться в роли супруга.

26 июня запись: «Валерия в белом платье. Очень мила. Провел один из самых приятных дней в жизни. Люблю ли я ее серьезно? И может ли она любить долго? Вот два вопроса, которые я желал бы и не умею решить себе».

К сомнениям в своих чувствах добавляются сомнения в чувствах Валерии. А она нет-нет, да почву дает для этих сомнений. 28 июня запись: «Валерия ужасно дурно воспитана, невежественна, ежели не глупа». Но уже 30 июня о ней сказано лучше, хотя это вовсе не повод для женитьбы: «Валерия славная девочка, но решительно мне не нравится. А ежели этак часто видеться, как раз женишься».

Но он продолжает ездить, причем теперь явно не по опекунским делам. 1 июля записывает: «Провел весь день с Валерией. Она была в белом платье с открытыми руками, которые у ней нехороши. Это меня расстроило». То есть внешние качества все еще рассматриваются на предмет, годится ли в жены. Мысли о женитьбы не отброшены. Тем не менее огорчение по поводу рук, которые нехороши, привело к желанию обидеть: «Я стал щипать ее морально и до того жестоко, что она улыбалась недокончено. В улыбке слезы. Потом она играла. Мне было хорошо, но она уже была расстроена. Все это я узнаю».

Такие удивительные подробности развития отношений найдешь не у каждого писателя в биографии. 2 июля снова оценка: «Валерия писала в темной комнате опять в гадком франтовском капоте. Она была холодна и самостоятельна, показала мне письмо сестре, в котором говорит, что я эгоист и т. д. Потом пришла М. Vergani и начались шутливо, а потом серьезно рекриминации (встречные, взаимные обвинения. – Н.Ш.), которые мне были больны и тяжелы. Я сделал ей серьезно больно вчера, но она откровенно высказалась и после маленькой грусти, которую я испытал, все прошло. Она несколько раз говорила, что теперь: пусть по-старому. Очень мила».

Упреки и претензии, как к далеко не постороннему человеку, как к жениху.

10 июля – перемена к лучшему: «Валерия очень мила, и наши отношения легки и приятны», 12 июля подмечены новые недостатки: «Валерия была лучше, чем когда-нибудь, но фривольность и отсутствие внимания ко всему серьезному – ужасающие. Я боюсь, это такой характер, который даже детей не может любить. Провел день, однако, очень приятно».

Илья Владимирович Толстой сделал вывод, что его знаменитый прадед никак не мог сделать окончательный выбор, потому что создал идеал женщины, под который никто из его знакомых барышень не подходил.

И.В. Толстой писал: «Впоследствии Толстой в одном из черновых вариантов «Анны Карениной» более определенно сказал, что составляло его идеал женщины и любви в те годы. «Левин едва помнил свою мать, память о ней была для него самым священным воспоминанием, и будущая жена его должна была быть в его воображении повторением того прелестного священного идеала женщины, которым была для него мать.

Для Левина любовь была совсем не то, что она была для… большинства его знакомых. Первое отличие его любви уже было то, что она не могла быть запрещенная, скрывающая и дурная. У него было то запрещенное и скрываемое, что другие называли любовь. Но для него это было не любовь, но стыд, позор, вечное раскаяние. Его любовь, как он понимал ее, не могла быть запрещенною, но была высшее счастье на земле, поэтому она должна стоять выше всего другого. Все другое, мешающее любви, могло быть дурное, но не любовь. И любовь к женщине он не мог представить себе без брака. Его понятия о женитьбе поэтому не были похожи на понятия… других, для которых женитьба была одно из многих общежительных дел; для Левина это было одно высшее дело, от которого зависело все счастье в жизни».

Поэтому-то Толстой столь серьезно оценивал Валерию, оценивал с разных сторон.

13 июля он писал в дневнике: «Хочу ехать к Арсеньевым и поговорить с Vergani. – С Vergani не говорил. Застал там Завальевского, а потом Спечинского. Добрый малый, кажется. Валерию дразнили коронацией (коронацией императора Александра II, на которую она очень хотела попасть. – Н.Ш.) до слез. Она ни в чем не виновата; но мне стало неприятно, и я долго туда не поеду. Или может это оттого, что она слишком много мне показывала дружбы. Страшно и женитьба, и подлость – т. е. забава ею. А жениться – много надо переделать; a мне еще над собой надо работать…»

Он ведь и с себя не снимает высокой ответственности, к себе предъявляет высокие требования…