Глава 4

Опускаясь в глубину

Владимир Короленко и северный лес

В июле 1890 года, почти через двадцать лет после выхода в печать мельниковской эпопеи, В. Г. Короленко (1853–1921) в компании двух племянников решил повторить путь своего предшественника в сердце заповедных лесов, к северу от расположенного на Волге Нижнего Новгорода. Автор и его молодые попутчики отправились вверх по течению реки Ветлуги на пароходе под названием «Любимчик», добрались по суше до озера Светлояр, считавшегося местом чудесного спасения и укрытия града Китежа, и вернулись на Волгу, спустившись по извилистому Керженцу. По пути Короленко общался с бурлаками и рыбаками, с одним даже прорыбачил ночь на сеже и выслушал рассказ о балованной девочке-приемыше, которую приютила скорбящая по умершему сыну семья. Он дошел по крутой, заросшей тропинке до кладбища раскольников, преодолел недоверие и неприязнь жителей прибрежных деревень и разделил трапезу с иеромонахом находящегося в упадке, практически разрушенного старообрядческого монастыря. Рассказ об этой поездке, озаглавленный Короленко «В пустынных местах», одновременно путевые заметки и очерк по истории культуры, наблюдения и думы, байки глубинки и размышления современного русского горожанина. Проза струится, словно речные воды, по которым сплавляется Короленко, легко переходя от описания внезапной потасовки (когда оказалась ненужной бурлацкая тяга) к полемическому пересмотру отношения к прославленным Мельниковым-Печерским местам. В названии рассказа Короленко обыгрывается слово «пустынный», отсылающее одновременно к понятиям «пустынь» и «пустой». Местная чащоба и исполнена смыслов, и позаброшена: полна легенд и культурной значимости, но покинута процветавшими здесь ранее общинами (как и на страницах романа Мельникова). Заброшена теперь в определенной степени по вине Мельникова-бюрократа, который, как выразился Короленко, «очень хорошо описывал, но уничтожал еще лучше» [Короленко 1953–1956, 3: 114]. Путь Короленко приводит его в конкретные земли, но в то же время и в Русь воображаемую: в избегающей оценок манере он тщательно описывает наступление новых реалий и перемен, духовное наследие и его приближающуюся погибель, то, что им самим было обозначено как «мечта народа» «среди этих темных, молчаливых лесов, наполненных жуткими воспоминаниями и могилами убиенных и принявших огненное венчание».

«В пустынных местах» Короленко стоит читать по целому ряду причин, среди которых не последнее место занимает замечательное сочетание ностальгии по славному прошлому и неловкого облегчения от осознания того, что этому пришлому наступил-таки конец. В жанровом отношении проза Короленко, по русской традиции относимая к публицистике, напоминает своим стилем повествования знакомую американскому читателю художественную прозу о природе, объединявшую в себе детальные описания пейзажей с философствованиями на тему взаимоотношений человека и окружающего его мира. Как еще столетие назад писал в своей опередившей время работе А. Б. Дерман, рассматривая фрагмент «В пустынных местах», «это более, чем картинка, более, чем прием изображения “оживления” и “ожидания” природы: это определенное и своеобразное восприятие взаимоотношения человека и природы, в высшей степени характерное для художественно-человечного мироощущения автора» [Дерман 1915: 5]. Иначе говоря, описания и размышления – это определенный способ помыслить «природу» и человека. Нарратив Короленко учитывает человеческий фактор, определенный способ познания и взаимодействия с окружающим миром, а также то, как наши стереотипы или воплощенные ожидания формируют наше восприятие различных явлений. Леса Заволжья для Короленко становятся местом воображаемых и реальных взаимодействий, а его путешествие по данному маршруту – поводом для гражданского высказывания о жизни в глубинке. Американские тексты о природе по стилю зачастую можно расположить где-то между туристическими заметками и дневниками пилигримов: пусть большая их часть и совмещает в себе рассказ о путешествии с экскурсами в историю описываемых мест, но множество программных произведений американской литературы этого жанра проникнуто благоговением и почтением, традиционными для описания паломничеств и святых мест[189]. Прелесть и особая ценность языка Короленко – в той находчивости, с которой он избегает «слепых зон» наивной веры и оптики туриста, неспособного увидеть и половины замечаемого автором. Для интересующихся тем, что значит природа, пустынь или лес для русского человека, проводника лучше Владимира Галактионовича не найти.

Короленко родился в семье, для его времени мультикультурной: его отец был православным украинцем, а мать, «светлый ангел» [Петрова 1994: 78], по определению одного из биографов, – польской католичкой, и в этом большом семействе соседствовали две нации, две веры и три языка (польский, украинский и русский). Его отец был чиновником, чьи честность и нежелание брать взятки делали его в глазах сына Дон Кихотом[190]. Родившийся в Житомире, одном из двух культурных центров еврейства в черте оседлости, Короленко в тринадцать лет переехал с семьей в Ровно, а впоследствии вернулся на запад Украины и обосновался в Полтаве. Подростком Короленко был в семье фантазером, мечтавшим о том, как выучится на юриста и станет адвокатом для изгоев общества; не допущенный российской системой образования до поступления в местный университет, он окончил так называемое реальное училище, готовившее своих выпускников для практической карьеры, с упором на точные науки в программе, затем в 1871 году поступил в петербургский Технологический институт и перевелся двумя годами позже в Петровскую академию в Москве, где начал обучение в школе лесничества [Петрова 1994: 78]. Там он учился у К. А. Тимирязева, одного из виднейших ученых своего поколения. Короленко даже успел поработать на Тимирязева, рисуя иллюстрации к его лекциям по ботанике. Страстный последователь дарвинизма, Тимирязев выпустил фундаментальный труд о фотосинтезе, прославивший его в европейском научном сообществе; он был в России конца XIX столетия активным сторонником прогрессивных идей и читал общедоступные лекции под названием «Жизнь растения», снискавшие ему настоящую славу[191]. Несмотря на то что Тимирязев, как и его переквалифицировавшийся в писатели студент, был ярым защитником свободы мысли, Короленко не одобрил беспрекословную поддержку большевистского режима, высказанную Тимирязевым в 1917 году[192]. В 1913 году Короленко с чувством вспоминал Тимирязева как наставника («вы нас учили ценить разум, как святыню») и вдохновителя. Арестованный в 1876 году за вручение ректору академии письма протеста, Короленко вместе со своими товарищами по несчастью слушал «независимый и честный голос» Тимирязева, звучавший в совещательной комнате. «Мы не знали, что вы тогда говорили, но знали, что лучшее, к чему нас влекло неопределенно и смутно, – находит отклик в вашей душе, в другой более зрелой форме» [Короленко 1932: 320–321].

Как это было у многих молодых представителей его поколения, руководило юным Короленко желание служить людям, почти религиозная жажда отказаться от собственных привилегий и раствориться в судьбах и горестях русского крестьянства. Литературой, определившей протестные настроения Короленко в студенческие годы, были основополагающие работы русских авторов-народников: Берви-Флеровского, Лаврова, Ткачева и Михайловского. Для будущих поколений советских биографов ярлык «народник» стал пренебрежительным, так как русские народники, с марксистской точки зрения, не в полной мере осознали историческую предопределенность социалистической революции[193]. В конце XIX века они с марксистами расходились во мнениях относительно неизбежности в России как революции, так и капитализма, и народники на разные голоса отстаивали возможность для нее иного пути экономического развития. Из-за драконовских государственных законов Короленко суждено было отправиться в изгнание – сначала в Вологодскую губернию на северо-западе России, а затем в удаленные северные территории Центральной Сибири. Короленко, как и многим его современникам, дикая природа открывалась не в ходе исследовательской экспедиции или одинокого путешествия на манер Торо, а в результате наказания, назначенного за вольнодумство и членство в запрещенных сообществах. Пейзаж, климат и удаленность служили орудиями государственной власти, а не механизмами самоопределения.

Нежелание руководствоваться чем-либо, кроме идеалов всеобщей справедливости и чести, привело Короленко в изгнание; оно же навсегда стало отличительной чертой его творчества – как в художественных текстах, так и в публицистике. Годы спустя, на банкете в честь Короленко перед его отъездом из Нижнего Новгорода в Петербург, один из выступавших сформулировал это так: «Справедливость – вот что написано на знамени Владимира Короленко как писателя и общественного деятеля. Везде и всюду он встает перед нами, как рыцарь справедливого дела» [Протопопов 1922: 55][194]. С. А. Карлинский как-то назвал Короленко «единоличным профсоюзом гражданских свобод» поздней Российской империи, поскольку тот вмешался в ход суда над малым народом из Вятской губернии, несправедливо обвиненным в жертвоприношении, описал ужасы голода в засуху 1891–1892 годов и порицал применение смертной казни. Толстой, сам на пороге смерти в 1910 году, написал о Короленко, что, читая статью последнего против смертной казни, «не мог не разрыдаться»[195].

Годы в ссылке в значительной мере сформировали Короленко как личность. Они укрепили его физически – из десятилетнего изгнания он вернулся уже «закаленным бойцом» [Короленко 19226: б][196]. Он гордился своими практическими навыками: умел шить сапоги, сеять и жать, охотиться и валить лес. Что наиболее важно в свете нашего исследования, он сумел вступить в непосредственный контакт с сообществами, проживавшими на просторах неприветливой сибирской тайги, в бореальных лесах. Как и Достоевскому сорока годами ранее, Сибирь дала молодому идеалисту Короленко образование в области быта и человеческой психологии. Его ссылка в Якутию послужила стимулом к зарождению его особых чувств как к народу, так и к этим диким местам. В письме 1893 года к Анастасии Пиотровской, обратившейся к нему за советом молодой писательнице и активистке, Короленко высказался о том, как его изменили годы в Сибири.

Помимо этого сдвига в сторону по-прежнему гуманистического, но куда более глубокого видения русского народа, якутские пейзажи наделили Короленко особым пониманием отношений между человеком и природой. Советский этнограф М. К. Азадовский написал две статьи о Короленко, проникнутые глубокой симпатией к русскому борцу за гражданские свободы. По мнению Азадовского, для Короленко сибирские пейзажи – это картины принципиально чуждого ему мира. И хотя в какой-то степени такой взгляд обусловлен его собственным статусом изгоя, «чужака» в этих местах, Азадовский убежден, что здесь играет роль и менее очевидный фактор. Неизведанные земли бассейна реки Лены, несущей свои воды на север вдоль неприступных скал, изначально произвели на писателя ожидаемое впечатление чего-то грандиозного. Однако Короленко эту встречу пережил не в одиночестве, в отличие от своих предшественников – рассказчика у Тургенева или романтического героя с полотен Каспара Давида Фридриха, – его сопровождал местный извозчик-«хохол», семья которого сделала эти дикие места своим домом. С трепетной и восторженной первой реакцией Короленко контрастировала исполненная скорби реакция местного. Вот как он описывал свои чувства в опубликованных посмертно незаконченных заметках о своих сибирских приключениях: «Я любовался красою дикой природы и думал, что никогда еще не видал ничего более красивого, чем это “пустынное место”» [Короленко 1923: 65–66]. Но, как отмечает уже Азадовский, «рядом стоял другой созерцатель – постоянный обитатель этих величественных скал, станочник Фрол» [Азадовский 1960: 518]. «“Камнями этими поманили наших отцов”, – сказал он, – и в лице его я прочел почти ненависть» [Короленко 1923: 66]. Другой житель этого захолустья, простодушный мечтатель Микеша, тоже отрицает местные красоты «на своем наивно изломанном наречии средней Лены»: «Нет. Белом свете хорошо.

За горами хорошо… А мы тут… зачем живем? Пеструю столбу караулим… Пеструю столбу, да серый камень, да темную лесу…» [Короленко 1923: 66]. По мнению Азадовского, «эти-то, идущие от человека, ощущения в корень убивают романтическую настроенность художника и не позволяют отдаться непосредственному созерцанию природы и слиянию с ней. <…> С этими настроениями сливаются, усиленно питая их, настроения изгнанника – человека, оторванного от родины, от обаяния другой, светлой и ласковой природы» [Азадовский 1960: 518–519][197].

Азадовский полагает, что здесь раскрывается важная деталь в восприятии Короленко окружающего его мира. Природа для него всегда неотъемлемо связана с миром человека – с его трудом, общественной деятельностью и сложной эмоциональной жизнью. Из процитированного выше отрывка видно, что даже враждебный взгляд местного жителя (и его «почти ненависть») демонстрирует авторское стремление к объединению, как сформулировал Азадовский, индивидуалистического, эмоционального и психологического с социальным и общим гуманистическим [Азадовский 1960: 538]. «В пустынных местах», как и другие его природописания, фокусируется на пейзажах обитаемых, «рабочих пространствах», отношениях человека и природы, лесах и реках и на выживании там людей. Короленко исследует взаимосвязи между трудом, историей и мифом. Повествовательная манера прозы Короленко описывается Азадовским как многоголосие, разнообразие точек зрения, уравновешивающее романтические порывы и помогающее достичь того, что Ричард Уайт считал обязательным для любых текстов природописания:

«иронии, сатиры, парадоксальности и контекста» – возникших «только потому, что мир – это непростое место» [White 2002: 150]. В Сибири Короленко открыл для себя сложные условия существования человека в этом суровом мире природы и разработал собственный творческий метод описания жизни в этих сложных условиях, при котором стремление обрести единство с природой неизменно осложняется этими самыми многоголосием, иронией, парадоксальностью и контекстом. В его сибирских заметках грандиозные пейзажи ничуть не похожи на изображенные Анселем Адамсом картины американского Запада или Аляски Джона Мьюра – образы обетованного свыше национального величия.

Повествовательные приемы Короленко достаточно близки к тому, что мы видели в «Поездке в Полесье» Тургенева: контраст разных точек зрения и культурные аллюзии. Между творчеством Тургенева и Короленко существует явная преемственность, отмеченная различными литературоведами, пусть чаще и постулируемая ими как схожесть лирического стиля[198]. По возвращении из ссылки в центральный регион России в 1885 году Короленко обосновался в Нижнем Новгороде, где двумя годами ранее ушел из жизни Мельников-Печерский. Тексты Короленко конца 1880-х годов включали в себя репортажи, путевые заметки, этнографические очерки и нечто похожее на «зарисовки природы» на американский лад. Самый известный его рассказ – «Сон Макара» (1885) – повествует о том, как русский крестьянин, перенявший обычаи коренных народов, из своего убогого мира таежного охотника переносится в воображаемый мир, в котором души направляются на встречу с Большим Тойоном[199]. Помимо новелл, вдохновленных его собственным сибирским опытом, Короленко также выпустил циклы рассказов и своего рода этнографических очерков о разных территориях в европейской части России. М. Г. Петрова отмечает, что любовь Короленко к наблюдению за людьми часто тянула его в летние поездки: к примеру, в повести «За иконой» Короленко с приятелем проводят несколько недель, следуя за чудотворным образом, который направляется из Нижнего Новгорода в мужской монастырь в Оранках, к югу от Арзамаса [Петрова 1994: 81][200]. Это летнее паломничество из богомольцев всех мастей – пьяниц, старух и кликуш (бьющихся в припадках крестьянок) – порой кажется ожившим репинским полотном «Крестный ход в Курской губернии». Те же жара и засуха, тот же восторг от разнообразия типажей и соседствующих противоположностей среди паломников. Но есть здесь и мгновения невероятного покоя и красоты, когда лирический дар Короленко-природописателя вырывается наружу, а также отрывки, где политическая и экономическая история монашеских угодий становится фоном для разворачивающейся драмы сострадания и нужды. «Лес шумит» – рассказ, написанный на следующий год после хроники паломничества в Оранки, – достаточно явно перекликается с тургеневской «Поездкой в Полесье», однако в начальных пассажах картина пугающе безмолвной чащи уступает место лесу, чей шум – это голос памяти и свидетелей. Этот рассказ – история о бытовавшей в дремучих лесах украинского «Полесья» жестокости, в которой старый дед описывает притеснения, изнасилование и убийство, случившиеся во времена крепостничества. Лес Короленко становится помощником в борьбе за высшее правосудие, укрывая крестьян, отомстивших жестоких хозяевам, и сохраняя память о былых несправедливостях, словно становясь их живым свидетелем[201].

Эти произведения предвосхищают «В пустынных местах» в плане внимания к пейзажу и огромного интереса к разнообразию человеческой жизни. Короленко не просто перенял у Тургенева умение объединять социальную критику, естествознание и описания крестьянского быта или же умение старшего автора смешивать юмор, лирику и социальный протест. Открытая форма «За иконой» и «В пустынных местах» – это своего рода переработка тургеневских «Записок охотника» с их сторонним наблюдателем и его собеседником из числа местных жителей. Охотником Короленко не был, зато его заметки путешественника по суше и по воде оказались идеальной формой для изображения и анализа, а его ненавязчивый рассказчик куда менее «барин», чем тургеневский герой. В предисловии к немецкому переводу и изданию «Истории моего современника» Короленко Роза Люксембург высказывает мысль, что он «не только наблюдает все со стороны, как утонченный, холеный аристократ Тургенев. Короленко умеет без всякого труда сходиться с первых же слов с людьми из народа, попадать им в тон и нырять в толпу»[202]. На протяжении многих лет своей жизни в Нижнем Новгороде Короленко проводил лето в странствиях, исследовав регион вдоль и поперек, – то пешком с котомкой на плече, то на лодке или пароходе. «Несмотря на то, что мы подошли к периоду электрификаций, и Нижегородская губ. разрезана и перерезана линиями железных дорог, все же в ней еще много девственных углов, дремучих лесов, захолустных деревень и не тронутых скептицизмом 20-го века религиозных умов» [Протопопов 1922:44]. Короленко путешествовал по этим землям «совершенно так же, как ботаники, зоологи и геологи экскурсируют за своими материалами» [Протопопов 1922: 45]. Он записывал собственные впечатления и разговоры со встречными и делал зарисовки, которые потом использовал в качестве материала для своей художественной прозы.

Рисунки Светлояра, выполненные В. Г. Короленко.

Озеро Светлояр (сверху) и часовня на озере Светлояр (внизу). [Короленко 1953–1956, 3]

Очерк «В пустынных местах» прекрасно передает сам дух спонтанности и естественности полевых наблюдений из дневника путешественника: мы часто становимся свидетелями того, как Короленко делает наброски своих размышлений и открытий за вечерним костром, а изгибы и повороты извилистого Керженца на его пути кажутся идеальной метафорой свободы авторской мысли. В работе 1888 года Короленко описывает назначение литературы через сравнение с багром или шестом, используемым лодочниками на реках, – необходимым атрибутом, чтобы направлять человека в жизни, обусловленной не статикой, а постоянным движением. В этом эссе Короленко полемизирует с Ипполитом Тэном относительно его неоправданно детерминистской теории взаимоотношений искусства и жизни: по словам Короленко, литература – это не просто отражение, сколь бы значительным ни было влияние места рождения и климата на человеческую культуру. Искусство, настаивает он, вызывает игру воображения и требует формирования «точки зрения», благодаря которой только и достижима «скрытая тропинка». Логическая же мысль, несмотря на свою стремительность и точность, слишком легко заводит в трясину. Ведь, как формулирует Короленко, «жизнь изменчива: от форм прошедшего она непрерывно переливается к формам будущего, а настоящее – это некоторая фикция, в которой мы лишь прихватываем часть от прошлого и часть от будущего, взаимодействие и борьба которых представляют то, что мы называем современностью» («О назначении литературы») [Короленко 1953–1956, 8: 294–297].

Рождаемые в тексте «В пустынных местах» картины принадлежат как самому Короленко, так и тем, к кому он обращается: что-то открывается в этих богомольцах, лесорубах и рыбаках из русской глубинки, в их байках, видениях и «мечте народа». Всего через несколько лет после написания этого произведения большая часть европейской части России, включая Нижегородскую губернию, оказалась охвачена катастрофическим голодом, бедствием одновременно природным и социальным. Эта трагедия, которую мы сегодня могли бы назвать экологической, стала темой другого полевого исследования Короленко – работы «В голодный год», интонация которой куда тревожнее, а описание государственного упадка куда богаче на детали. Очерк «В пустынных местах» появился до этого природно-социального апокалипсиса, и в нем еще до засухи и голода приводятся размышления о том, как человеческие сообщества сосуществуют с окружающим их миром, предлагаются одновременно фактические наблюдения и собственная точка зрения, воображаемым направляющим шестом ведущая сквозь забытые утопии и мимо узнаваемых берегов настоящего этих мест, через единство и борьбу будущего с прошлым.