В конце октября 1857 года Толстой вручил свой план Александру Зеленому из Министерства государственных имуществ; их встреча, как и последовавшая через неделю встреча с самим министром, М. Н. Муравьевым, оставила у Толстого ощущение, что говорил он плохо и все испортил. План принят не был и, быть может, вообще не рассматривался всерьез. Коллеги-писатели Толстого в то же время принимали его инициативы в практическом и правовом лесоводстве за какую-то блажь, отвлекающую от его подлинного писательского призвания. И. С. Тургенев и П. В. Анненков в письмах друг другу выражали недоумение по поводу его проекта «заселения всей России лесами». Тургенев, Некрасов и другие петербургские литераторы могли признавать и даже осуждать уничтожение русских лесов, но потуги Толстого заниматься практическим земледелием производили на них впечатления курьезных.

Как выяснилось, тяжелый труд в Ясной Поляне, включавший в себя самые разнообразные занятия: от обустройства школ до косьбы и рубки деревьев – то есть все, что подпадало под давнее желание Толстого быть не просто «литератором», – не только не «вывихнул», а даже укрепил хребет его дарования. Если Тургенев считал лесопосадки помехой написанию романов, то для Толстого между посадкой деревьев, обращением в министерство и романом, написанным 15 лет спустя, существовала прямая связь. «Анна Каренина» в значительной мере посвящена вопросам ответственности, верности и труда – не только в рамках брака и семьи, но и по отношению к месту и будущим поколениям.

Толстой начал плотно работать над «Анной Карениной» в 1873 году, когда его увлечение лесоводством, подтолкнувшее его к написанию проекта в 1857 году, стало уже общеизвестным[170]. Разоренное и вырубленное имение, унаследованное Толстым в конце 1840-х, в некотором смысле предвосхитило оголтелое уничтожение лесов и последовавшее за ним обнищание крестьянства, которые начались вслед за реформой 1861 года[171]. Если в его плане 1857 года засеки могли вызвать интерес лишь у «вольных предпринимателей», то «Анна Каренина» заставляет нас подумать и о том, подходят ли для этой задачи русские землевладельцы. Образ Стивы Облонского, брата Анны, неверного мужа и бонвивана, едва ли внушает веру в то, что ответственность за отечественные леса должна быть возложена на таких симпатичных, но беспечных мотов. Константин Левин, альтер эго Толстого, выражает несогласие с решением Стивы продать леса жены для покрытия собственных долгов. Дело не только в том, что Облонский не знает своего леса (он «деревьев не счел», как говорит Левин), – он растрачивает впустую наследие, обладающее не только материальной, но и духовной ценностью. «“Это значит, ты даром отдал лес”, – мрачно сказал Левин» [Толстой 1928–1958, 18: 175]. Как он формулирует ближе к концу романа, «я всегда чувствую, что нет настоящего расчета в моем хозяйстве, а делаешь… Какую-то обязанность чувствуешь к земле» [Толстой 1928–1958, 19: 233]. Понимание того, что существует своего рода обязанность перед землей и будущими поколениями, лежит и в основе доводов Якова Вейнберга из его исследования снижения уровня вод в реках и ручьях России, опубликованного в 1878 году.

Здесь писатель и публицист совпадают в осознании ответственности, отвергая капризы и сиюминутные удовольствия, на которые так падок Стива Облонский. Мысли и заботы человека должны выходить за рамки его собственного «я», в область задач с куда более далекой перспективой[172].

Нравственное отношение к природе, озвученное в «Анне Карениной», перекликается с пониманием Толстым долга перед семьей и общиной – представлением, по сути, неотделимым от той самой «обязанности к земле», которую он осознает как противоречащую духу времени. Мало того, в финале романа Левин вместе с соседом-земледельцем сокрушается на тему очевидной бессмысленности их общих усилий: оба не послушались совета знакомого дельца вырубить их липы, за которые можно было бы выручить хорошие деньги. Левин со своим товарищем противостоят землевладельцам вроде этого дельца или Вронского, возлюбленного Анны, которые «хотят промышленность агрономическую вести», что было уже не в новинку даже для России [Толстой 1928–1958, 19: 234]. В предисловии к русскому переводу 1830 года труда Альбрехта Тэера, считающегося отцом сельскохозяйственной науки и основоположником рационального сельского хозяйства, цитируются слова видного экономиста Н. С. Мордвинова, который полагал, что сельское хозяйство следует рассматривать как фабрику по производству зерна вместо одежды или других товаров. Следовательно, оно должно подчиняться тем же законам, по которым развиваются и другие промышленные отрасли [Тэер 1835][173]. Левин со своим другом скорее из тех, кто разбивает сады, чем из тех, кто богатеет на липах – деревьях, в русской культуре символизирующих память, а в романе также трудовые и местные традиции. «Так мы без расчета и живем, точно приставлены мы, как весталки древние, блюсти огонь какой-то» [Толстой 1928–1958, 19: 234]. Пусть слова его отдают языческим поклонением земле – для Левина, как и для самого Толстого, это образ жизни, в котором труд переходит в служение земле и семье. Антипромышленный подход Толстого к землепользованию близок тому, что Венделл Берри называет правильным хозяйствованием: понимание взаимодействия человечества с природой как долгосрочных обязательств многих поколений, своего рода брак с местностью, включающий отношения на основе различных обязательств и радостей[174]. Этих полевых и лесных радостей в романе Толстого немало, включая глубокое умиротворение от охоты и финальное озарение о смысле жизни, когда Левин «побежал опять в лес, лег под осинами и начал думать почти в каком-то восторге». Для его современника Достоевского это хрестоматийный жест: Левин – вечно ищущий человек, который «побежал опять в лес» [Достоевский 1972–1990,25: 204][175]. Но воспевание Толстым этих душевных и психологических просветлений омрачено осознанием беззащитности русского леса перед лицом расточительных землевладельцев и бесчувственных бюрократов. Каренин, обманутый муж, – государственный деятель, занятый делами удаленных территорий, для которого сложные махинации и большая политика загораживают любые реальные представления о конкретном месте. Оставив Левина заниматься физическим трудом в столь знакомом ему имении, мы обнаруживаем, что Каренин готовит бюрократическую кампанию против существующей оросительной системы и «инородцев» – то есть по вопросам, которые, по Толстому, могут значительно повлиять на землю и общину, если оторванные от далеких для них реалий бюрократы отвергнут местные знания и руководство[176]. Мы словно вновь оказываемся в компании помолодевшего Толстого, жаждущего возложить ответственность за отечественные природные ресурсы на местных помещиков, которые «деревья свои сочли». На фоне блаженного неведения Стивы Облонского и высокомерной жажды власти Каренина Константин Левин с его лесами мягко, но твердо настаивает на необходимости хорошо знать место и на порядочном хозяйствовании, в рамках которого здоровье и благосостояние каждого (дерева или человека) столь же значимо, что и общее.

Для Толстого лесной вопрос принципиально связан с личными драмами его героев и с его собственными душевными и моральными переживаниями по поводу своего привилегированного положения. В 1910 году, на последнем году жизни, Толстой получил полное озабоченности письмо от человека по фамилии Лузинов, лесника из Нижегородской губернии, тяготящегося своей ролью блюстителя закона, криминализировавшего крестьян, незаконно промышляющих лесом.

В задаваемых вопросах кристаллизовалась болезненная для Толстого тема землевладения и сословного превосходства. Его ответ однозначен:

Здесь Толстой с объездчиком рассматривают лес как категорию общественного пользования, необходимый для человеческого существования ресурс, в доступе к которому отказано. В последние десятилетия собственной жизни Толстой четко видел себя одним из этих «больших грабителей»: то, что Левин в «Анне Карениной» называет «обязанностью к земле», не то чтобы обесценено, но как минимум скомпрометировано экспроприацией классом землевладельцев принадлежащего всем ресурса. Как России защитить свои леса, если социальное неравенство поддерживается алчностью, ростом населения и индустриализацией? В письме Толстого 1910 года подразумевается, что этичное отношение к земле, включающее в себя сохранение лесов, также должно защищать и самых бесправных и неимущих. Его резкое высказывание о том, что на тот момент кажется ему неоспоримым, – «владение землей есть грабеж», – не дает понимания, как наполненные любовью знание и забота, о которых грезил Левин, смогут привести к решительным изменениям в распределении прав на землю.

В феврале 1876 года – в тот месяц, когда в «Русском вестнике» была опубликована четвертая часть «Анны Карениной», – еще одна компания русских авторов инициировала дискуссию, которая впоследствии превратится в воодушевленный обмен мнениями по поводу лесного вопроса и его значимости для будущего страны[178]. Н. П. Заломанов, агроном, активно и критически высказывавшийся о попытках «рационализировать» отечественное сельское хозяйство, выступил с речью перед Петербургским собранием лесных хозяев – сообществом, усилия которого с самого момента его образования в 1863 году были направлены на содействие землевладельцам в непосредственном управлении их имениями[179]. В обращении упоминались мнения по этому вопросу Ф. М. Достоевского и Е. Л. Маркова, малоизвестного романиста и землевладельца из Курской губернии[180]. В своей речи Заломанов сделал предположение, что это не обезлесение вызывает засуху, а засуха приводит к обезлесению. Он даже высказал мысль, что рекомендованная для исправления ситуации посадка деревьев на самом деле только ее усугубит[181]. Реальное воздействие вырубки лесов на влажность почвы, микроклимат и системы рек по-прежнему вызывало вопросы: в последующем году сразу А. И. Воейков, климатолог и член-корреспондент Петербургской академии наук, и Я. И. Вейнберг представили обзоры научных исследований на эту тему, и вопрос взаимосвязи между исчезновением лесного покрова и влажностью почв оставался на повестке дня в течение еще нескольких десятилетий. Правда, речь Заломанова была обращена скорее к практикующим лесоводам – вот почему его идеи, видимо достаточно спорные, вызвали пылкие возражения со стороны как и Маркова, так и Достоевского [Воейков 1878; Вейнберг 1878][182].

Марков начинает свое эссе с критики научных воззрений Заломанова: ведь мнение большинства, настаивает Марков, общеизвестно [Марков 1876][183]. Ссылаясь одновременно на европейских специалистов и разномастных сочувствующих, он пересказывает научную и расхожую точки зрения на причины засухи, а затем рисует еще одну катастрофическую картину, отрицаемую Заломановым.

Судя по цитатам Маркова, Заломанов в своем обращении дал карикатурно узкое определение понятия лесов: он называет лес «вертикальным брелажем», то есть это для него своего рода контейнер для влаги, «сосуд, полный воды». Понимание Маркова отличается; лес он определяет в таких категориях, как гидрология, климат, сельское хозяйство и экономика, а также «душевное благоденствие» и «общественная жизнь».

Но этот храм быстро разрушается. Марков перечисляет названия селений в качестве свидетельства уничтожения природных ландшафтов – семь из них отсылают к озерам, которых больше не существует. В одном из самых впечатляющих абзацев своей статьи Марков заявляет, что «природы не стало в деревенском быту обезлесенного крестьянина». Главная потеря не в урожае или дровах, а в целом укладе жизни, что в миниатюре Марков и описывает: